Получилось не так, как она ждала. Да и кто бы умел ждать такого.
Падение с утеса оказалось вечным. Оно длилось всю жизнь, всю смерть и еще пару жизней, одна другой поганей и мучительней.
Первый миг падения окатил ужасом и обидой, они собрались в груди и горле, пресекая дыхание, жарко толкнулись в глаза, макушку – и вязко растеклись по всему телу. Оно кувыркнулось, нехотя и будто норовя прилечь на вещественно плотный ветер, кувыркнулось снова, разбросанно, криво – и закрутилось бешено и тошнотно, словно попало в колесо разогнавшейся повозки. Причем повозка вместе с колесом полыхала, мчась по ледовой каше.
Кошше перекидывалась из пламени, чарующе быстро оборачивающего кожу волдырями и струпьями, в лед, схватывающий горелые ошметки в черно-белые, она успевала заметить наплывы и заусенцы, которые тут же текли и испарялись в новом, выжигающем зубы и кости ударе огня. Глаза тоже испарились, мозг бил из глазниц раскаленными струйками, легкие толкнулись в рёбра шипящими облаками пара, прошли стужу колючими искрами, скомкались и ухнули мерзлым ядрышком в желудок, кишки, чашу таза, тут же разламывая его на куски раскинувшимся во все стороны паровым объемом и жаром.
Кошше видела без глаз, чуяла без носа, ощущала без кожи ненормальность, невыносимость и обреченную бесконечность алого до белизны жара и белого до прозелени холода, которые сменялись всё чаще и скорей, дробно сливаясь в непрерывность, противоположную терпимой, иногда счастливой и всегда конечной жизни, непрерывность, обещавшую мучить всегда, беспредельно, всё чаще и с каждым разом сильней.
Наверное, это и было преисподней, адом, посмертным уделом страшных грешников, которыми Кошше всю жизнь до смерти пытались напугать разные жрецы. До смерти не получалось, жрецам она не верила. Правильно делала.
Они ничего не знали и не понимали про смерть, ад и вечные муки. Они под пытками и в момент принесения себя в жертву представить не могли, насколько это невыносимо. Ни в их богатых языках, ни в их раскормленном воображении не было дольки того, что Кошше сейчас – не переживала, конечно, жизнью это назвать невозможно, и не претерпевала, терпеть это невозможно, – через что она валилась, уже не надеясь, что когда-нибудь это прекратится. Чем угодно. Лучше всего – смертью.
Можно мучительной.
Про лайву она уже не помнила, как не помнила про утес, про мары, про степь, про обещание, про жизнь. Только жалела немножко – не себя, а того, кого оставит беспомощным: мальчика.
Мальчик, подумала Кошше отчаянно и ударилась всем телом, лицом, пеплом – больно, мокро и студено.
Она с громовым плеском вошла в воду, которая как будто смыла Кошше и создала заново – ошалевшей и вмазанной в холодную темную толщу. Кошше чуть не захлебнулась, потому что сперва забыла, что надо дышать, затем попыталась вдохнуть водой, закашлялась, дурея и захлебываясь, отчаянно забарахталась, с трудом вспоминая, как двигать руками, ногами и как вообще это принято у живых людей. Сбоку стало светлее, она рванулась туда, выскочила по грудь из воды, как вылетает пробка из бутыли забродившего пива, и задышала громко и отчаянно, не заботясь о том, разрубит ли ее надвигающаяся лайва или услышат мары. Ноги болтались, она наугад сделала несколько гребков. Лодыжку тронула водоросль, еще несколько движений – и Кошше почувствовала дно. Твердое и почти не скользкое. Покачнувшись, встала по горло в воде и осмотрелась, пытаясь продышаться.
Не было рядом никакой тихой лайвы. Не было мары. Не было утеса. Не было людей, близких или далеких огней. Даже низковатого, но еще жаркого солнца не было.
Были непроглядная тьма и лунная дорожка, неровно протянувшаяся от неба до берега.
Кошше поморгала, чтобы убедиться, что глаза у нее остались и что они видят, а не ткут видимость из мечтаний.
Берег все-таки был, недалекий и пустой.
Кошше поозиралась и не столько узнала, сколько почувствовала – как-то, – что стоит по ноздри в Заальдожском канале не слишком далеко от тайного причала, с которого они вместе с Хейдаром запрыгивали на лайвуй.
Теперь не было ни лайвуя, ни лайвы, ни иных судов, тихих или громких, а также их следов и признаков. Вода плескалась в прибрежную тину сонно и негромко. Ее явно никто не тревожил последние минуты, кроме Кошше, от которой всё еще расходились почти незаметные круги. И в нескольких локтях за спиной можно было высмотреть взбаламученность от падения тела с высоты.
Видимо, дно возле причала было специально заглублено, чтобы скоростные суда не цеплялись, проворно приставая к берегу и отрываясь от него. Кошше, получается, очень повезло, что она упала на глубину. Иначе просто размазало бы по дну или переломало бы ноги либо хребет. Видала она людей, падавших, в основном не по собственной воле, с большой высоты.
Разбираться, почему Кошше падала с высоты в одном месте, а упала в другом, отстоящем на сотни лиг, не было ни времени, ни смысла. Вряд ли кто-нибудь из живущих мог объяснить такие загадки. О существовании-то тихой лайвы знали немногие, чего уж говорить о способности объяснять тонкости ее поведения и влияния на людей. Нечего говорить.
Кошше выбралась на сушу в стороне от причала, от которого ее дополнительно прикрывал сарай с причальными принадлежностями. Крылечко сарая, на котором в прошлый раз дремал под притушенной почти до упора маяковой лампой Эрнвиг, было обращено к каналу, и не было на сей раз на крылечке ни Эрнвига, ни лампы. Но шуметь все равно не следовало.
Кошше достигла берега быстро и вроде бы тихо, разделась, выжала и вытрясла, как могла, одежду и волосы, размяла ремни, походила и побегала по редкой траве. Не чтобы согреться – в крови до сих пор пылали жар и холод, непонятно, что лютее, которые теперь не вытравятся, похоже, никогда, – а чтобы убедиться: кровь, мышцы, руки, ноги, глаза и все остальное действительно на месте.
Она вытерла единственный клинок, оставшийся в подошве, проверила его заточку и баланс и застыла, вспомнив, как и когда потеряла второе лезвие. Забудь, велела она себе, вместе со слезой стирая с глаз и из памяти Хейдара, серые глаза на сером лице над черно- багровым, хватит.
Еще Кошше застывала, хватившись чего-то привычного до постылости и оттого жуткого возможным отсутствием: уха, зубов, левой ягодицы. Она судорожно проверяла и с облегчением щупала, терла и щипала. Только так получалось убедить себя, что это ее слишком холодное ухо и ее слишком кривой клык, а не что-то подсунутое вместо них неведомыми и недобрыми, но очень веселыми богами высоты и ветра.
Сегодня они – или их береговые братья – оказались не только веселыми, но и щедрыми. Долго бегать не пришлось: ночь была теплой, всё, кроме волос, обсохло быстро, а убранные в косы волосы не мешали. Можно было завести костер и высушить одежду, но зачем рисковать? Кошше уже изучила, насколько стремительно подлетает лайвуй. Изучать степень его боевой подготовки, даже ради того, чтобы убедиться в ее никчемности, Кошше не собиралась. Она быстро, но тщательно оделась, застегнулась в походном порядке и двинулась было в сторону трактира, но в последний момент поняла, что изведет себя упреками за трусость и леность, если не заглянет в сарай.
