Озей собрался было сунуть руку хотя бы по локоть, но представил возможные повороты событий, поморщился, согласился считать, что рука ему еще пригодится, и опасливо, чтобы не ободраться о кору, вернулся на землю.
Лишь коснувшись носками травы, он опустил руки. Только левую. Правая как будто прилипла к дуплу со стуком. И тут же будто сломалась в запястье – такой дикой и горячей была боль.
Озей вскинул голову и оторопело увидел, что из его запястья торчит, мелко дрожа, стрела со знакомым уже оперением из махового соколиного пера. Там, где древко утонуло в руке, неспешно набухало алое колечко.
Ой как плохо, простонал про себя Озей, пытаясь разглядеть стрелка. Получилось это с трудом, прибитая к стволу рука не позволяла ни оторваться от вяза, ни толком пошевелиться. Озей скорее догадался, чем увидел, что под березой за бересклетом стоит пожилой лучник. Он застыл в нескольких десятках шагов от Озея, расслабленно повесив руки с луком и без изготовленной стрелы. Не видел он в Озее никакой угрозы. Опытный.
Озею стало обидно и жалко себя до слёз. Он, сцепив зубы, дернул рукой, чтобы освободиться одним решительным движением. Боль мгновенной страшной волной хлестнула в голову и живот, заставив сердце остановиться.
Кучник даже не улыбнулся. Просто стоял и смотрел.
Они не умеют улыбаться.
Плакать если не умеют, надо заставить, подумал Озей с неожиданной злобой, какую не испытывал с раннего детства. Злоба – запретное и дикое чувство, недостойное разумного человека. Оно мешает.
Сейчас мешало всё: и злоба, и боль, и непослушная рука, и все знания и умения, которые успел накопить умный, сильный и, говорят, красивый Озей и которые не помогли ему и не могли помочь никак и ничем.
Озей с пульсирующим любопытством, жарким от боли и холодным от безнадежности, подумал: и что дальше? Он оставит меня так и уйдет, чтобы я умер, как напоровшийся на острую ветку птенец, тихо и небыстро? Или чтобы убедился в окончательной отмене обета не только для земли, но и для хищников и птиц, что сожрут меня заживо, с недовольным ворчанием и чириканием пережидая мои слабеющие попытки отбиться?
Какая глупость, боги.
Матери и отцы сотни лет растили и холили единственно разумный и возможный для нормальных людей на нормальной земле образ жизни. И все кончается тем, что их сын и внук, впитавший этот образ ползуном, гадает о том, какая из мучительных и унизительных смертей вот-вот заберет его.
Или кучник заберет его сам – в плен. Вчера ведь Озей был им для чего-то сегодняшнего нужен. Не им, вернее, а тем, на поляне, которые, видимо, как раз этот отряд и ждали. Этого лучника ждали. Ждали они, а дождался Озей.
Он сцепил зубы, потянулся изо всех сил, ухватил стрелу левой рукой и попытался выдернуть.
Теперь боль ударила трижды – в голову, остановив дыхание, по ногам, сбив их с земли, и в руку, на которой повис потерявший равновесие Озей – как летние снасти на зимнем крючке. Дыра в запястье раздалась, мышцы и кости оглушительно треснули, по руке скользнула струйка, жарко щекоча. Кожа совсем похолодела, похоже.
Еще раз дернусь, подумал Озей, сглатывая тошноту, и дыра разойдется так, что позволит снять руку со стрелы, не потревожив пера.
Это дурной сон, так не бывает, понял Озей отчаянно. Мыслей таких не бывает, и в жизни такого не бывает. Нельзя так с живым человеком.
– Нельзя так с людьми, – прохрипел Озей кучнику.
Тот наклонил голову, прислушиваясь. Озей повел глазами и закричал изо всех сил:
– Вы хоть дикие, но все равно люди же. Нельзя убивать других людей. Убивать нельзя, мучить нельзя. Зачем вы это делаете? Земля вам нужна – так попросите. Не нас, так землю. Нам же не жалко, мы же попросили! А вы как неразумные, глупее насекомых. Мы с насекомыми друг друга не жрали, договорились, с вами тоже могли придумать! Нет, ты не стал думать, пришел, гоняешься, как куница за мышью, стреляешь, как на охоте! Я тебе зверь, да? Да?!
Озей кричал все громче, даже бесновался, опасаясь лишь, что сорвет криком голос, и тогда кучник сможет услышать другие звуки и посмотреть за спину. Туда, куда сам Озей боялся повести глазами.
Кучник все-таки успел услышать и даже начать разворачиваться, ловким движением по замысловатой дуге выхватив из колчана и накладывая стрелу на тетиву лука, вскинутого на оглушительный топот проскочившего вправо Махися.
Натянуть лук кучник уже не успел. Слева на него прыгнул Кул, ударил острием неровно обломанной ветви в висок и, не дожидаясь, пока степняк упадет, добавил еще и еще с неожиданной свирепой силой.
Озей замер, чая закрыть или отвести выпученные глаза, которые одновременно пытались и не видеть такое, и увидеть как можно больше.
Кучник, хрипя, оседал, как оседает струйка песка из кулака, обращаясь в горочку, не похожую на человека. А Кул молотил его в голову, шею и грудь с хрустом и шлепками измочаленным острием, от которого к кучнику прядями тянулись густые темные сопли, не успевающие упасть потеками крови.
Не надо, хотел сказать Озей, сам не понимая, что́ не надо – так бить или позволять крови кучника падать в эту землю, – но сказать ничего не смог и застонал. Кул замер согнутым, тяжело дыша, посмотрел на Озея, помедлив, уронил ветку, присел перед кучником и завозился, снимая с его пояса ножны с саблей. Потом подхватил лук и содрал колчаны. Их, оказывается, было два.
Махись застыл неподалеку, исказив не только лицо, но всю голову так, что неясно, где нос, а где ухо. Кул прошел мимо него к Озею, не с первого раза – мешали лук и колчаны, которые он выпускать не собирался, – выдернул саблю из ножен и, почти не глядя, рубанул по стреле.
Рука Озея соскользнула с обрубка, точно шапка снега с еловой лапы.
Озей, замычав, повалился в траву и просто лежал, глядя в небо и пытаясь хоть что-нибудь понять в том, что происходит, как быть дальше и зачем так и таким быть. Кул стоял рядом, покачиваясь и сипло дыша. Когда дыхание у него выровнялось, он повертел в руке лук – колчаны закачались на ремнях, – и протянул его Озею со словами:
– Стрелять умеешь?
Озей с трудом сел и молча вперился в пробитое запястье. Дыра была мерзкой, но уже почти не кровоточила, хотя сам затянуть ее Озей не смог бы – это только женщины умеют. Дойти бы еще до них – сквозь вёрсты, лес, хищных медведей и совсем хищных кучников.
– Ну да, – сказал Кул, равнодушно отводя глаза от раны.
Вопреки ожиданиям Озея, он не бросился перевязывать Озея, не стал предлагать ему помощи, даже не стал объяснять, как здесь оказался так быстро и так вовремя. Он всматривался и вслушивался в лес.
Озей спросил:
– Он мертвый?
Кул посмотрел на лучника, пожал плечом, подцепил кончиком сабли глазок ножен и медленно, но довольно лихо вдвинув в них клинок до середины, обронил оружие рядом с Озеем.
– Тогда с этим будешь.
