– Милостивы боги, – начал Озей, собираясь сказать, что дальше Кул должен идти сам, а Озею нужно возвращаться, только пробы снимет. Собираясь придумать какие-то честные, точные слова прощания и пожелания, которые Кула утешат, а Озея порадуют: вот как ладно попрощался-то, несмотря на разное. Еще чего-то собираясь.
Пока он собирался, Кул сбежал, а местами съехал по склону, довольно ловко обойдя несколько стволов, перепрыгнул через островок багульника, шумно расплескал лужу, из которой пахнуло чужой, не лесной гнилью, и с хрустом двинулся к неровному горизонту, на ходу стряхивая воду с сапога и сборной штанины.
Не оглядываясь.
Не сказав ничего напоследок.
Озей пару мгновений смотрел ему вслед, развернулся было, но вовремя спохватился и спустился за пробами. Трава, вода и деревья на вид и на ощупь были обычными, земля под ногами не проваливалась. Вкус Озей оценивать не стал. Метнувшаяся прочь лягушка была вполне обыкновенной.
Когда Озей снова поднялся на гребень холма, Кул мелькал вдали белесым пятном. А может, это и не Кул был, а журавль какой-нибудь. Или волк. Здесь-то они водятся. А Кул бежит к степям, о которых так мечтал. Или забрел в болота, которых здесь полно, а Озей и не предостерег. Но не Озей же виноват, что не успел даже попрощаться.
Айви спросит, а что урод сказал-то напоследок, а Озей ответит: урод есть урод, ничего не сказал. И Айви посмотрит на него презрительней, чем ее куна.
Озей заставил себя не всматриваться вдаль, где белесая точка слилась с отсветом на травах, выдохнул чужой запах и пошел обратно. Досадуя на весь мир, на глупца Кула, на запрет Арвуй-кугызы взять с собой крыло. Долетел бы до яла легко и быстро. Но нельзя – и ведь не узнать почему. Арвуй-кугызе видней.
А раз не лететь, то идти надо другим путем, ближе к Юлу, чтобы слепить обновленный облик леса.
Слева как раз был пологий, но высокий холм, удобный для общего огляда. Озей взобрался на него не спеша и не особо напрягаясь и похвалил себя за такое решение. Юл отсюда не просматривался, но лес в той стороне был подозрительно часто расчеркан не только гарями, но и проплешинами незнакомого вида и странного цвета – местами алыми, местами небесно-голубыми. Деревья косила напасть, требующая изучения, пока не перекинулась, например, на всё растущее и живое.
Озей наметил несколько петель, которые позволят взять пробы с каждого отличного от других участка, и спустился по узкой расщелине на поляну, заваленную будто буреломом. Да только не буря подгрызла ряд елей ближе к корню, окрасила хвою алым и высушила так, что огромная еловая лапа осыпалась от прикосновения горстью ярко-красной пыли.
Озей чихнул, безуспешно попытался отряхнуться и сосредоточился на извлечении из елового ствола нити, похожей на накаленный силовой черешок.
За спиной знакомо захрустели, приближаясь, неумелые шаги. Крадется, старается, подумал Озей с облегчением. Одумался все-таки.
Он подцепил наконец нить и сказал, прибирая ее:
– Заплутал все-таки? Ладно, сейчас найдем…
Озей начал оборачиваться и упал от страшного удара.
5
Заросшая высокой травой поляна была невелика, трудно спрятаться даже зайцу, а пятерке людей тесно. Тем удивительней.
Десяток кучников расселся спинами к паре дощато-войлочных сооружений, напоминавших древние амбары, только крохотные и очень легкие. Они прикрывали почти бездымный костерок. На огне, судя по запаху, жарились три или четыре молодых зайца обоих полов и несколько незнакомых почему-то птиц. Несколько кучников, не дожидаясь свежего мяса, грызли и жевали полоски сушеного, видимо, из запасов, молча и почти не двигаясь. Двигаться им было некуда: в оставшееся пространство поляны насилу втиснулась пара огромных волов, сосредоточенно и громко жующих холмы нарезанной травы. Холмы быстро таяли, поэтому один из кучников, появившийся из-за елей с увязанной копной, ловким движением раздергивал ремень, вываливал траву к рогатым мордам и уходил нарезать добавку.
Он и еще один кучник, хлопотавший возле костра, выглядели очень молодыми по сравнению с привалившимися к доскам. Те казались не старыми даже, а древними и изможденными.
Волы были привязаны мордами к елям так, что не могли двинуться назад. В бок правого вола почти упирались колени старых кучников, бока левого вола касались еловые лапы, отчего по его шкуре пробегала крупная дрожь.
Озей сидел в локте от непрерывно болтающихся хвостов. Каждый уже не раз хлестнул Озея по щеке, больно, ладно зажмуриться успел. Из-под каждого громко и пахуче вывалилось по бочонку навоза. Запах был непривычным, вид и звук тоже. К вечеру буду в тепле по колено, подумал Озей, ничего не почувствовал и старательно додумал: если буду вообще, но и этим не пошевелил равнодушия, которое как будто натекло из онемевшего от удара виска, залив по самые виски́ же. Говорят: потерял сознание. А Озей его не терял, а как будто заморозил вместе с чувствами, как вмерзает зеленая ветка в чистый лед: зеленая, очень четко видная и совсем как живая – но на самом деле нет.
Озей сидел там, где его, постелив сложенный втрое, но все равно огромный отрез войлока, швырнули и привязали – меж корявыми выпуклыми корнями средних лет и размеров ели. Рот был завязан кисло воняющим платком, руки прихвачены к животу хитрой ременной сбруей так, чтобы можно было чуть шевелить кистями, но толку-то, если ноги растянуты до звона и хитро привязаны к задним ногам волов, левая к правому и наоборот. Не к ели, не к другому дереву. И не мог Озей с войлока коснуться ни травы, ни земли. Кучники, а соображают.
Безусловно, это были кучники: крупные, гололицые и гологоловые, как Кул, хоть одеты были не как Кул: ремней поменьше, а ткань цельная, не лоскуты. И пахли они не как люди. И не как звери. Даже не как нелюди. Как кучники они пахли, кислой угрозой: железом, по́том и дубленой кожей. Даже будь они вымыты в пяти водах, заплетены, умащены и облачены в одежду мары, любому было бы понятно, что перед ним кучники. По главным признакам: железо, колесо, отсутствие жён.
Обмазанные бурым колёса, с детской изощренностью собранные из деревянных брусков и железных штырей, были сложены высокой стопой за одним из амбарчиков, к которому, очевидно, присоединялись и который, стало быть, превращали в сухопутную лайву, – Озей напрягся, но не вспомнил названия, – древним дикарским образом перевозившую кучную кладь и самих кучников.
Железо было везде: на колесах и амбарчиках, на упряжи волов, так и не снятой почему-то к постою, на кончиках выстроганного оружия, мелкого и крупного, составленного в пирамиду между амбарчиками, и, конечно, на поясах и за поясами кучников, которые как будто боялись расстаться с длинными кривыми ножами даже на время трапезы. Похожие на древние серпы ножи выглядели странно, такими удобнее не противника, а себя резать. Впрочем, у молодых кучников на бедре и за спиной висели знакомые по песням сабли. Все равно это было грубое грязное железо, не выращенное с умом и любовью, а выдранное из руды и прогнанное сквозь огонь, ковку, заточку и шлифовку человеческими руками, предназначенными совершенно не для этого.
