Он предпочел назидательно напомнить:
– Один брат взял коня и овцу и уехал в степь, второй – быка и козу и ушел к лесу.
Кул с ухмылкой продолжил:
– Один целует землю, срывая с нее цветок, но не мучая, другой берет в жёны, мнет ее и оплодотворяет, чтобы была доброй, мягкой, тучной, кормила, ласкала и одевала.
– Ты-то откуда все это знаешь? – не выдержал Озей.
Кул усмехнулся и добавил:
– Одни люди платят другим – мехами, хлебом, золотом, железом, детьми. Мы не платим никому, ничего не берем и никому не отдаем. Вокруг нас не товар и не добыча, а жизнь. И мы не товар и купец, мы – мары.
Вздохнул и закончил:
– А я нет.
– Да ладно… – начал было Озей, намереваясь указать, что не мары главных песен не помнят, но Кул уже ушел вперед, в густой лог, так что указывать было некому. И не услышал бы он оттуда ничего, трещал просто невыносимо. Будто назло. Чтобы распугать малых, разозлить нечистых или поднять бурого. И шагал неправильно, ногу ставил опасно, тело нес слишком прямо. Нельзя так в лесу.
Кулу первому нельзя. Он же, случись что, излечиться не сможет. Это Озей рану к траве прижал, пошептал – она и затянулась. Лесные мары к дереву прижимаются, речные ныряют. Кул хоть исшепчется, никто исцеляющий не услышит. А вот рыщущий услышать может.
Озей догнал Кула, здорово при этом утомившись – приходилось и ступать, и дышать бесшумно, – и показал, не скрывая недовольства, что надо бы потише. Кул в ответ показал, что потише не собирается, а Озей может идти домой.
– Ты про бурых слышал? – спросил Озей, сдерживаясь из последних сил.
Кул мрачно ухмыльнулся, а Озей сообразил, что ничего он не слышал. Кто бы ему рассказал и когда бы.
Озей рассказал, раздражаясь все сильнее. Кул и не думал сбавить шаг. Ладно хоть с размаху хрустеть перестал. И слушал недоверчиво, недоверчиво же спросил:
– И ты вот так спокойно пошел, хотя медведи…
Озей, обомлев, шикнул:
– Тщ-щь! Не называй так!
Кул хихикнул и остановился.
Они стояли на склоне заросшего соснами взгорья. Солнце миновало середку своего пути, которому сегодня не мешали ни облака, ни стаи, и потихоньку смещалось в сторону шестипалых убийц и обманщиков. Лес шелестел, посвистывал и бурчал, гоняя по разным уровням струи и полотнища воздуха различной прохладности, иногда подпускал запахи, но тревожных пока не было. Птицы здесь водились и голосили самозабвенно и без страха.
– Одни боги умерли, другие пришли, бурые, – пробормотал Кул, глядя в сторону. – Вы ж без богов не можете, вот и…
Озей сделал вид, что не услышал. Не хотел он о таком думать. Неприятно это было и обидно. Кул заметил и оценил, но не угомонился.
– Ладно, – проговорил он вполголоса, но не особо скрывая насмешку, – если увидим этих… Бурых. Что делать? Вдруг и в этой части обет не работает? Или ты думаешь, что они сперва меня порвут, раз я совсем чужой, а тебе по старой памяти позволят немножко отбежать?
– Пошли, – сказал Озей, чтобы не показать, что всерьез размышлял над этим. Не над тем, что можно сбежать, пока бурые жуют Кула, а над тем, как теперь быть с хищниками. Голова и руки знали только способы, завязанные на обет и волшбу. Другие способы хранились в песнях, но были негодными без умения бить и готовности убивать. Умения не быть мары. Стать хищником или шестипалым.
Это же ужас, подумал Озей. Он только сейчас начал понимать, что́ такое конец света, мягкого, доброго и живительного. Что дальше будет не тьма, про которую все всё знают, а что-то другое, про что знали разве что некоторые боги, а теперь не знает никто.
– И почему, кстати, произносить нельзя, коли они все равно были послушными? – не унимался Кул. – Нигде и никогда нельзя, даже в яле? Даже в бане? Даже под водой?
– Называй, пожалуйста, если правда готов принять. Называешь – зовешь. А они чуткие, они придут.
– Ага. А серых-то можно называть? Их же нет давно.
– Тогда зачем?
– Вдруг появятся, – сказал Кул задумчиво.
– Зачем? – повторил Озей озадаченно.
Кул посмотрел на него и пошел дальше, но вдруг остановился и, опустив голову, заговорил так тихо, что Озею пришлось и подойти вплотную, и напрячь слух.
– Я в небо смотрел. Когда с утеса падал, показалось, что увидел там что-то. Не разглядел, не запомнил, а просто мельком – непонятно что, но очень важное. Ну и позже, когда ты меня… Ну, спас. Благослови тебя небо, вот.
Озей не придумал, что ответить, но Кул уже продолжал:
– И еще позже, когда… смог, сразу стал смотреть. Ночью прямо. Но все как обычно было. Я думал, потому что ночью. Но утром тоже ничего, и днем… Может, показалось. А может…
Он замолчал. Озей не стал договаривать «А может, это видно, только когда падаешь с утеса», чего ждал Кул. Он спросил то, чего Кул, наверное, ждал сильнее:
– Что ты увидел?
Кул не стал упрямиться и притворяться глупом. Он пробормотал так же тихо и не поднимая головы:
– Я не помню. Вы умеете всё, что видели, сохранять, я – нет. Но там было… странное. – Он моргнул и умолк.
– Волки? – нерешительно спросил Озей.
Кул вскинул голову, уставился на него, решая, не издевается ли Озей, и как-то очень устало пояснил:
– Волки. Кони. Летающие лоди и скипы. Силовые черешки в полнеба. Блестящие скалы с людьми внутри. Ялы размером с этот лес, каждый дом прозрачный и горит изнутри. И огонь, много огня.
– Какой огонь? – осторожно уточнил Озей.
– Разный, – сказал Кул и решительно пошел дальше. С хрустом и топотом.
– Стой! – шепотом крикнул Озей.
Кул, надо признать, замер тут же, на полушаге, отступил, посмотрел перед собой, посмотрел на Озея и показал, что ждет объяснений.
– Ну куда ж ты, – прошипел Озей, подходя. – Губишь же все живое. Грибница, не видишь, что ли? Раздавишь.
– Ну и что?
Озей мотнул головой и продолжил путь. Но краем глаза проследил: Кул, помедлив, обошел грибницу и дальше шагал тише и глядя под ноги.
Так, тихо и молча, они дошли до Кучникова навала, взобрались, негромко пыхтя, на Сторожный холм и осмотрелись. Склон холма уходил в неровный луг, по весне заливаемый водой из Выдриного болота, а сейчас поблескивающий редкими лужами меж разбросанных островов истошно пахнущего багульника. Лягушки бормотали незнакомыми голосами, и лад комариного звона был неправильным. Сосны, густые на гребне холма, на склоне прижились скверно, а ближе к лугу выродились в чахлые деревца немногим выше багульника.
Луг неровно тянулся до неровного же горизонта. Это уже была чужая земля. Не мары. Не обетная. Ничья.
