Махись был уже рядом с ними. Эйди проворно откатился в сторону, Махись крутнул головой вокруг оси, отвернулся от него и шагнул к возившейся на траве Ош, снова раскидывая руки, – и Эйди прыгнул.
Он явно намеревался свалить орта локтем, но не свалил, а гулко, с хрустом расшибся о Махися, стоящего гранитным выворотнем вроде небольшого, но такого же непоколебимого Патор-утеса.
Эйди шлепнулся наземь, как сырая тряпка, с тонко вытекшим из схлопнутых легких изумленным выдохом, который прозвучал бы смешно, если бы остались поблизости люди, способные смеяться. На Эйди, шипя, бросилась куница и быстро вгрызлась под колено. Надо отогнать, подумал Кул вяло, но не смог ни встать, ни двинуться, ни крикнуть. Сил еле хватало на то, чтобы вдыхать и поднимать тяжеленные веки. Опускались они сами, и воздух выходил из легких сам. И хорошо. Еще и с этим Кул точно не справился бы.
Эйди сипло застонал и хлопнул по кунице ладонью, будто дикарь комара. Куница отпрыгнула и торопливо промыла морду облизываемыми лапами. Шерсть на морде слиплась, с зубов капало.
Эйди зачем-то дотянулся до пятки Ош и завозил пальцами, будто щекоча ее. Сплю, понял Кул, еле разлепляя веки. Небо съехало к глазам, к макушке, всё было отчаянно неправильным.
Куница сверкнула дикими глазами и зубами неровного цвета, рыбкой скакнула на другое, левое колено Эйди и взвизгнув, отпрыгнула, – Эйди дотянулся до нее вывернутым кулаком. Куница неловкими прыжками, будто ее сшибали невидимые пинки, помчалась прочь, пронзительно вереща.
На Эйди набежал и тяжело хлопнулся, норовя раздавить, топтавшийся неподалеку Махись. Эйди удивительно ловко перевернулся так, что Махись упал не на него, а рядом, и очень быстро и легонько постучал по орту низом кулака – в руку, под руку, в грудь, снова в руку. Со стоном сел, начал вставать – и Махись подбил ему ногу, придавил упавшего и накрыл рот Эйди рукой – кажется, продавив бороду и губы темно блеснувшими на толстых костяшках пальцами.
Эйди замычал, снова застучал Махисю по рукам и по животу, и лишь теперь Кул разглядел, что из кулака Эйди торчит острие клинка, по которому на рубаху Махися и на почти не примятую траву ссыпаются крохотные и чарующе ровные серебристые шарики. Махись подскочил на половину роста и снова обвалился лицом вверх.
Эйди сел, клокоча горлом, встал, выхаркнул темный пузырчатый сгусток и сделал шаг к птену. Айви, тормошившая птена так и эдак, вскинула лицо и ощерилась, как куница.
Не шепчи, взмолился Кул. Не шепчи.
Эйди посмотрел на Айви, пошатываясь, шагнул назад, к Ош, с трудом наклонился, не отводя глаз от Айви, которая так и сидела, накрывая собой птена – Эврая, его зовут Эврай, вспомнил Кул.
Эйди, неловко держа левую руку у пояса, правой вслепую сграбастал, сорвал и отбросил лоскут на спине Ош, все-таки поймал ремни, вцепился, поднял Ош с земли, будто суму, и понес, сильно хромая. Первые несколько тяжелых шагов он пытался следить за Айви, дальше пошел быстрее и глядя перед собой. На вершину утеса.
Айви, перекосившись, дернула себя за вышивку на вороте, сунулась Эвраю в лицо, потрясла его, будто гадальный шар, и не закричала даже, а завыла, обратив зажмуренное лицо в сторону яла:
– Арву-уй-кугыза! Скоре-ей!!!
Услышит, подумал Кул вяло. Спасет.
А эти уйдут.
Это неправильно. Уйти им нельзя.
И жить им нельзя, решил он сонно и уставился себе в колени, пытаясь рассудить, что это значит.
Я засыпаю. Меня усыпили. Меня усыпили сладким питьем. Меня усыпил Эйди. Он усыпил меня, убил всех и уходит. И уйдет, если я засну. Он уйдет, если я окажусь слабее его.
Кул ударил себя ладонью в лоб раз и другой, сообразил и сильно растер уши. Было все равно худо, зато Кул сумел встать. И даже устоять. И даже сделать шаг. И другой. И третий.
Махись лежал, раскинув руки. Глаза у него были будто залиты жидким серебром.
Кул всхлипнул, подобрал валявшийся рядом с Махисем клинок, усыпанный шариками такого же серебра, и пошел за Эйди.
7
Белое родится из черного, а черное из белого, но без красного они не рождаются и не становятся белым или черным. Черный уголь становится белой золой, из белого дыма опадает черная сажа, но творит их красный огонь. Ночью или днем на снегу или на земле человек может быть черным или белым, но внутри он красный, и человек он до тех пор, пока красный внутри. Пока из него может литься кровь. Нет крови – нет человека. Есть кровь – человек есть.
Кровь заставляла Кула дышать, плакать и лезть дальше – своя кровь, стучащая в висках и в груди, и чужая кровь, красные лучистые капли на черно-белом граните, на которые Кул старался не наступать, но которые подтверждали, что Эйди не сбежал, не потерялся и не улетел, а только что прошел этой самой тропой, расщелиной, этим выступом и карнизом к этой вершине этого утеса.
На вершину Кул взобрался с большим трудом: подтянулся к последнему козырьку, дважды сорвался ногой, но все-таки зацепился, перевалился и замер, прильнув к твердой стылой поверхности, тяжко дыша и совершенно не заботясь о том, что Эйди сейчас подойдет и спихнет его в пропасть.
Кулу было все равно. Он содрал несколько ногтей, а пальцы на левой ноге сшиб так, что боялся посмотреть даже на носок сапога. В животе пел холодный ужас после оскальзывания на последнем выступе, который надо было переходить, прижавшись животом и лицом к будто отполированной стене. Она, может, и впрямь была отполирована непослушными глупами. Это соображение и помогло проскочить невозможный участок – да еще то, что тут смог пройти Эйди, хромой и с Ош на весу.
Ош, не исключено, поднималась уже и не на весу. Теперь она, во всяком случае, была в сознании: сидела посреди площадки, повесив голову меж колен, но вскинула ее, услышав Кула.
Эйди не пошевелился. Он полусидел-полулежал рядом с Ош, навалившись спиной на косой гранитный выступ, действительно похожий на плавильную печь. Выглядел Эйди плохо, серым стало не только лицо, но и борода. Приглядевшись, Кул понял, что это не седина, а то ли пена, то ли мелкопузырчатый светлый налет.
Кул, повозившись, сел и встал. Лежать было и удобней, и приятней. Ветер морозил бритую голову и свистел в уши; лоскут баулы, треща, сорвался с ноги и птицей упорхнул в Юл.
Вершина утеса и правда была довольно ровной, хоть и наклоненной от Юла, и сравнительно широкой, шагов пять в каждую сторону. Но широкость эта ощущалась, лишь если не смотреть по сторонам или вниз.
Кул не смотрел. Он смотрел на Эйди.
Тот встретил взгляд, слабо улыбнулся, мазнул ногами по камню, но не встал, а двинул рукой в приветствии Перепелов, будто издеваясь.
– Клинок этот брось лучше. Отрава там, будешь как я.
Кул, оказывается, так и сжимал в левом кулаке короткое тонкое лезвие. Эйди пояснил, будто задыхаясь:
– Про живое серебро слышал? Металл, но жидкий, тяжелый, в шарики собирается. Очень ценный. Очень ядовитый. Подышишь – помрешь. Проглотишь – помрешь в муках. У твоего дружка он вместо крови. Так что извини, что не встаю, – помираю в муках.
