Кул не подпевал никогда. Он же чужой, это теперь даже ему понятно. Но он верил, что если Арвуй-кугыза и любит Кула не так сильно, как подлинных детей мары, то все равно не хочет приносить в жертву ни Кула, ни любого другого знакомого ему человека, – так же крепко верил, как и в то, что ради народа Арвуй-кугыза принесет в жертву не только себя, но и Кула.
Это было больно и обидно. Кул же человек. Кул же разговаривал с Арвуй-кугызой, ел с ним, рассказывал ему самое тайное, дорогое, глупое. Кул же любил его больше всех. И Арвуй-кугыза его любил. Но народ он должен любить сильнее. И землю, которая этот народ кормит и спасает, тоже. А землю надо кормить. Всегда. И иногда – чем-то особенным. Каждую неделю. Не зря же каждая неделя начинается Кровавым днем. И не зря же они песни учили.
Надо было спасти от этого Арвуй-кугызу. Ну и себя заодно.
Теперь его догнали перед закатом, едва Кул перестал слышать гудение силовых полей, углубившись в густой ельник. Догнали без Арвуй-кугызы, только крылы, поэтому Кул попробовал драться.
Это было глупо. По двум причинам. Во-первых, глупо драться с волшбунами, которые могут заставить твою голову взорваться, будто перезревший стручок гороха, или утопить тебя в земле, точно в воде. Во-вторых, даже если они не будут так жестоки и высокомерны и решат принять несолидный, младенческий даже обмен ударами, выйдет нескладно. Их удары, как бы ты ни был силен и быстр, окажутся больнее, а твои пропадут зря: синяки волшбуны выведут в тот же вечер, просто закрыв глаза и сосредоточившись. Твои же фингалы будут болеть и честно сходить пол-луны.
И главное, все равно ты проиграешь. Скрутят и притащат обратно. Не как жертву. Как сглупнувшего братца, которого приходится спасать от сумасшествия, толкающего в смрадные трясины, выгоревшие пустоши и другие страшные, но малоинтересные края.
И ничего никому не объяснишь. Да и смысл?
Кул сделал вид, что смирился, даже попробовал извиниться – не получилось, но попробовал же, а потом спрятался и скрипел зубами так, что чуть не расширил щербину вдвое. А еще потом как бы между прочим попытался выяснить, почему его так быстро находят.
Мать-Гусыня ничего не сказала, взрослые тоже оказались скрытными, зато Вайговат проболтался.
По одежде находят, оказывается. Точнее, по узору, который украшает ворот каждого мары и для каждого мары он не только особенный, но и, как выяснилось, указывающий старцам и матерям, где этот мары находится.
Кул тяжело и непривычно, но вспомнил, что раньше, в забытой жизни, одевался иначе. Забытая жизнь была плохой и болезненной, Кула били и, кажется, сильно, он это тоже вспомнил, не подробно, но неприятно, зато убить Кула в той жизни не обещали, не хотели и не должны были.
Он с трудом нашел нешитое полотно и ременную основу, испортил десяток локтей того и другого, прежде чем сумел вырезать, сплести и сложить куски в одежду, которая закрывала его целиком и не сваливалась при первом шаге.
Старшие не вмешивались и не спрашивали, чем занимается Кул, зато птены и птахи изнемогали от любопытства и остроумия: помогали издевательскими советами, подсовывали змеиную шкуру для ремня и высохший навоз на заплатки, предлагали застегивать ремешки силовыми проводками, чтобы набраться мощи, которая заместит Кулу нехватку мощи обычной и волшебной.
А самые младшие подкарауливали Кула у кустов, налетали стайкой и пытались дернуть за ремешок или лоскут так, чтобы тот слетел, лучше бы вместе с соседними. Это им не удалось даже с первым, самым кривым набором, – ну, почти, – и чем дальше, тем меньшим был успех: ремешки не сползали, лоскуты не разматывались, Кул не злился, а шел дальше, осторожно отклоняя нахальные пальцы и раздвигая мельтешащие головы. Такое птенов не развлекало.
Да и Кул, уже не выкроив, а вырастив первый устраивающий его набор одежды, ушел из яла. Сперва в охладитель за околицей, заброшенный после перевода млекозавода подальше от реки, позднее – в древнюю сыроварню на окраине летнего пастбища.
Больше в ял он не возвращался, несмотря на уговоры Матери-Гусыни и Арвуй-кугызы. Они очень старались, Мать-Гусыня даже плакала, а Арвуй-кугыза вздыхал и смотрел так, что лучше бы плакал. Но смирились. Возобновили уговоры к началу заморозков, но Кул утеплил сыроварню и обновил печку. В любом случае у него всегда был запас силовых листков и брусков, на которых можно в тепле переждать недельный мороз. И за стадом Кул продолжал приглядывать во всякое время года, хотя зимнее, весеннее и осеннее пастбища были далеко, за защитными отвалами, да и сыр он катал только с поздней весны до поздней осени.
Мать-Гусыня и Арвуй-кугыза придумали и сказали всем, что им и кому-то еще из матерей и старцев остро необходим для здоровья и благополучия именно тот сыр, что вручную варит и катает Кул. После этого от Кула, от сыроварни, от пастбища отвязались окончательно.
В третий раз Кул убежал, едва убедившись, что ремешки и лоскуты не опадают с него через сотню шагов. Убежал – и его не нашли, не догнали, не вернули.
Кул вернулся сам, когда понял, что лес будет водить его кругами и петлями до смерти от истощения или до истирания ног до кости, но ни к границе дневной стороны, ни к степи не подпустит.
Больше Кул на дневную сторону не ходил, хотя убегал еще раз пять. Побеги остались незамеченными. А может, и мужи, и крылы просто махнули рукой, убедившись, что Кул все равно вернется и все равно попробует удрать снова.
Самой неудачной оказалась предпоследняя проба. Размытая дождями щель, в которую провалился Кул, вела в берлогу. К счастью, заброшенную – но Кулу хватило. Хватило смрада, едкого помета, расколотых и высосанных костей, ошметков шкур – и посреди всего этого собственного бессилия, слоями нарастающего после каждой безуспешной попытки выбраться наверх по скользким корням или перетянуть грязным лоскутом рассеченное острым корнем плечо, предварительно смыв натекшей кровью корку грязи.
Он выбрался, но раны заращивал недели три, все это время маясь от бессонницы, маясь от попыток услышать, не бредет ли на запах крови хозяин берлоги, который может и не разобрать, что это все-таки кровь принятого обетной землей человека, маясь от ощущения смрадной запачканности и собственного тела, и собственных перепуганных до полного помутнения мыслей.
Кул мылся по пять раз на дню и даже тайком сходил в баньку, которой приходилось избегать. Баня была для всего яла, а Кул был вне яла и с тех пор, как откололся, потерял право на банный день: родовой ли, семейный ли, птенский или затейный. Птены и птахи до пятнадцати лет мылись вместе, далее попарно, а с переходом в работный и родительский возраст – по собственному усмотрению, кто парами, кто тройками, кто всей большой семьей.
Кул себя в семье не представлял. Ни в какой. И если в баню бегал, то глубокой ночью, убедившись, что там пусто, чисто и не занято никакой умаянной единением парой. Единились там многие, а мылись друг с другом, считай, все – кроме Кула, горевавшего по этому поводу не больше, чем по другим, и почти не завидовавшего, хотя и тело ныло, и через сны его проходила, томя и выдаивая, почти каждая птаха, увиденная днем. Сны лепит небо, черпая человеческим нутром из земли, а сам человек этой части своего нутра не знает и за предмет и итог лепки не отвечает. Несоответствие ночи, где все жадно-лас- ковые, дню, где все насмешливо-равнодушные, только помогало чувствовать себя чужим и готовиться к неизбежному уходу.
