Тут Махись мог и обидеться, потому что он-то многое понимал, но не обиделся, потому что не услышал. Не было его ни по левую, ни по правую руку, ни за костерком. Махись частенько исчезал вдруг и без причины. Но не средь бела дня же, сообразил Кул, запоздало обернулся и оборвал песню.
К костру шли трое, все млады: птаха, крыл и птен. Точнее, четверо. Четвертая, нагловатая куница, мышковала вокруг, то опережая мары, то порская в сторону. Значит, птахой была угрюмая Гусыня Айви. Кул сразу узнал и шибко серьезного Озея. Птен был тоже из Перепелов, но имени его Кул не помнил.
Шли они от Верхнего бора. Туда, значит, перенеслись дуплом, мимо-то не проходили. Кул бы заметил, а Махись еще раньше.
Не уйти ли под навес, подумал Кул, но это было бы проявлением слабости. Да и не факт, что к нему идут, может, мимо проскочат. Куница пошипит, Озей глянет виновато, а птаха, как всегда, пройдет с задранным носом. Всё лучше, чем пялиться будет, как вчера.
Небо, она же вчера все видела.
Теперь бежать было поздно, поэтому Кул суетливо пошевелил ногой угли и так же суетливо потрогал кончиком языка передние зубы. Зубы по-прежнему мешали языку, соседним зубам и всему рту, они были слишком большими и слишком целыми, даже с крохотными зубчиками на кромке. Зубы с зубчиками, смешно.
Страшно.
Кул передернулся и быстро кинул в рот шарик высушенного овечьего творога. Он лишь весной научился скатывать шарики так, чтобы вкус был, как в детстве, с осени пытался. Теперь, когда Кул рассасывал и сгрызал шарик, что-то вспоминалось. Точнее, возникало ноющее ощущение, что вот-вот вспомнится что-то очень важное и мучающее своей невскрытостью.
– Можно? – спросил Озей.
Надо же.
Кул показал лицом, что не возражает, и сцепил пальцы, чтобы не суетиться.
Озей уселся на бревно справа от Кула, птаха и птен – с другой стороны костра, просто на корточки. Куница, как и в прошлый раз, пошла было на запах Махися и тут же перепугалась его, постояла в недоумении, тряхнула головой и хвостом и умчалась дразнить овец.
– Все ли хорошо, милостивы ли боги? – спросил Озей.
Кул подавил вздох и ответил чуть по-своему, но в пределах приличий:
– Слава небу, все благополучно.
Сообразив, подвинул ногой к Озею коробочку с творожными шариками.
– Угощайтесь.
– Признательны, сыты, – сказал Озей и бросил суровый взгляд на Айви, которая попыталась что-то сказать.
Она осеклась и уткнулась подбородком в ямку между ключиц. Ключицы были тонкими, кожа тоже, тонкая и конопатая, как почти у всех Гусынь. Такая быстро краснеет. Сейчас, например, покраснел даже пробор в огненных волосах. Злится, подумал Кул и порадовался, что у него кожа не такая показательная.
Хоть в этом повезло.
– Говори, что хотел, помогу, чем смогу, – сказал он без особой охоты, но ритуал мог растянуться до обеда, а дела не ждут. Ремешки подплести надо, Махися погонять, да мало ли что.
– Кул, ты Позаная сегодня видел? – спросил Озей.
Кул мотнул головой.
– А Чепи? – встряла все-таки птаха, сверкнув желтыми глазами, и покраснела еще сильнее.
– Нет, – сказал Кул удивленно. – Вчера утром только…
Тут он сообразил и слегка разозлился:
– Как я Позаная мог видеть, если он простился вчера? Шутки опять глуповы?
Он решительно встал, осмотрел гостей, проглотил следующую фразу и нерешительно спросил:
– Что-то случилось?
– Ты совсем ничего не слышал, да? – начал Озей изумленно.
Айви оборвала его решительным и каким-то отчаянным голосом:
– Кул, вот что случилось. Позанай с Чепи ночью с Поминальной поляны ушли и пропали, а теперь там негасимый пожар, а следы через луг идут и теряются, вон там.
Она показала в сторону леса, скривившись, потерла подмышку и пояснила:
– Я с утра облетела всё. Ничего. И не улетал никто, и не уплывал, все крылья, самоходы и плавники на месте.
Летают, а жалуются, подумал Кул и показал, что слушает дальше. Айви помялась и продолжила себе под нос:
– И нитка в вороте исчезла, а не порвана, а мы с Луем по следу пошли, след до самого негасимого пожара, а дальше нету, а есть чужие следы, человека, такого чужого, что с мочой, оправляться не умеет…
Последние слова она пробормотала еле слышно, дальше шевелила губами немо. Губы были бледными до прозелени.
Такой бывает разве, чтобы не умел, подумал Кул. С младенчества же все знают: пока сушитель не капнешь, штаны не снимай, пока еще не капнешь, не завязывай. У меня рукава не такие, но сушитель всегда с собой. И что значит – чужой? Какой может быть чужой – на земле мары?
Но эти ждали от Кула не вопросов, а ответов. Кул сел и угрюмо сказал:
– Я не видел никого. Чепи сама после того разбора меня видеть захотела бы? А Позаная – на прощании вроде видал, и всё.
Он вспомнил прощание, на котором чуть не свалился от боли и слабости, едва успевая подтирать и сглатывать хлынувшую носом кровь, снова сглотнул и опять подопнул угли.
Птен пронзительно зашептал, ухватившись за руку Айви, – так пронзительно, что Кул услышал:
– Врет он, врет, как на прощании и всё, он на поминках не был, что ли, он же Арвуй-кугызу обожал прямо – и не пришел, да?
Айви, покосившись на Кула, коротко объяснила:
– Эврай, он не врет. Его поляна не пускает.
Эврай, распахнув рот, уставился на Кула. Кул криво усмехнулся и принялся перевязывать ремешок на ноге. Чем дальше, тем меньше одежда Кула напоминала ему ту, что он носил и видел с детства. Неудивительно. Он кроил и собирал лоскуты и ремни по памяти, многое приходилось делать своими руками. Ставить сложные задачи перед одежным заводом Кул так толком и не научился. Всё вырастало несуразным и приблизительным, ремешки сползали, лоскуты топорщились, ложились неровно и с прорехами, сапоги были слишком жесткими и скользили по траве. Но одеваться как мары Кул не собирался. Пробовал, хватит. Его больше и не убеждали. Видимо, Арвуй-кугыза попросил отстать от Кула после того разговора.
Теперь заступаться за Кула некому – кроме него самого. Как обычно, впрочем.
Заступник для остальных находился всегда – даже для Эврая. Кул вспомнил его – Эврай был немногим младше, просто мелкий очень, и родился, говорят, с пестрым перышком на лбу. Пустившая слух задастая Унась наверняка сама всё и придумала, но дразнили мальчонку то и дело – то кукушонком, то совьим подменышем, подброшенным в колыбель, как в начале времен подбросили Первой жене, безмужней и бездетной, свои яйца Прародительницы юл-мары Гусыня и Перепелка. Дразнили бы и дольше, но услыхала однажды Мать-Перепелка – и шикнула на Унась так, что та три дня не показывалась на люди, пока со своего лица перья не свела, ладно, без отказа обошлось.
