Стриженый, исподлобья вглядываясь в неосвещенный лестничный пролет, сказал:
– Господин, тут работает стража Альдожского края. Это твоя жена? Подорожную твою можно глянуть?
– Да, безусловно, – воскликнул Хейдар с готовностью, спустился, страшно скрипя ступеньками, протиснулся, униженно извиняясь, мимо загородившего проход сипатого, мимо развеселившегося здоровяка, который перекрыл дорогу уже нарочито, подошел к стриженому, возясь дрожащими руками в прорезях неровно запахнутой одежды, достал несколько сложенных писчих и пару твердых пластинок – силовых листков, догадалась Кошше, которая про них много слышала, но покамест не видала, и протянул все сразу, нервно дергая руками. – Вот, – пробормотал он, протягивая один дрожащий кулак, – нет, вот…
– Да чего ты телишься, – пробормотал стриженый с досадой, сунул нож под мышку и вырвал из обеих рук Хейдара содержимое.
Хейдар качнулся к нему. Глухо стукнуло, стриженый, ёкнув, подпрыгнул на пол-локтя и повалился, рассыпая бумаги, листки и нож, а Хейдар, развернувшись, ударил здоровяка ниже рта. Здоровяк качнулся, Хейдар так же хлестко ударил ровно в тот же клок бороды другим кулаком. Здоровяк рухнул на стол и пополз вниз, стакан стукнулся о стену и соскочил со стола. Хейдар перехватил его, поморщившись, шагнул к сипатому, который шарил по поясу в поисках рукояти, и стукнул толстым донышком стакана в висок.
Сипатый пал, будто его вдернули в пол за ноги.
Хейдар оглядел поверженных противников и снова поморщился. Из-за стойки белым зимним солнышком показалось испуганное лицо хозяина. Хейдар, как бы извиняясь, развел руками, поставил стакан на стол, заправил за ворот выбившийся серебристый кулон на веревочке и принялся деловито разминать костяшки пальцев.
– Ловко у тебя получается, – сказала Кошше и потерла занывший подбородок о плечо.
7
– В общем, помалкивай, виду не подавай и шестипалость не выпячивай.
– В смысле – шестипалость? – обиделась Кошше, незаметно глянув на руки – вдруг и впрямь не то чтобы лишний палец отрос, а просто она как-нибудь неправильно держит руку, позволяя увидеть несуществующее.
Хейдар качнул головой.
– Совсем ты про мары не знаешь ничего, да? Вот и помалкивай и помни, что они и без того на нас с усмешкой смотрят.
– Почему с усмешкой?
– Веселые потому что. Грудь свою увидят – хохочут, не увидят – вовсе умирают. А непривычное для них та еще потеха. Городов нету, живут своим кругом, деревенщины, одни и те же лица кругом, одни и те же голоса, не только интонации наизусть знают, но и наперед кто что скажет – и это без колдовства даже, а колдовство-то у них везде. Любое не свое – такое странное, смешное и глупое, какого ты и представить не можешь. Поэтому ты для них – колбаса, я – картавый, элины – голозадые, и так далее.
– Элины – понятно, они правда без штанов, как и скеты, я знаю. А остальное почему?
– Колбаса – потому что в ремешках, как колбаса в веревочках. Франки, геты, русь и прочие картавые – ну, у нас «р» такое, понятно же.
Хейдар произнес «р» на северный, западный и восточный манер. Кошше повторила про себя, кивнула и спросила:
– А шестипалые?
– А это самое забавное. Из-за счета. Ты после десяти как считаешь?
– Что значит – как? Одиннадцать, двенадцать.
– Теперь по-своему посчитай. Нет разницы?
Кошше посмотрела на Хейдара, как на дурачка. Тот рассмеялся.
– У вас в языке, ну и у мары, одиннадцать – это десять-один, двенадцать – десять-два, точно так же, как двадцать-один, тридцать-два. А у нас, у франков и у других западных народов счет до дюжины, так что одиннадцать и двенадцать – особые слова. Не такие, как двадцать один и тридцать два. Понимаешь?
Кошше забормотала себе под нос, сравнивая. Хейдар продолжал:
– И раз все люди считают по пальцам, то мары и придумали, что у них пальцев десять, а у нас – двенадцать, по шесть на каждой руке.
Кошше спросила, поджимая и разгибая пальцы:
– А на самом деле как?
– Ну и на самом деле шесть, видишь же, – сказал Хейдар, демонстрируя пятерню, рассмеялся и принялся впрямь объяснять на пальцах: – Наши предки, вероятно, считать учились не на двух руках, правым указательным по открытой левой ладошке, а на одной. Кулак собираешь, но неплотно, и большим пальцем считаешь фаланги остальных: три на мизинце, три на безымянном и так далее. С одной руки – дюжина. Считать удобнее, чисел на две руки больше лезет.
Хейдар полюбовался тем, как Кошше шевелит губами, уставившись на полусжатые кулаки, и добавил:
– У них и в неделе пять дней – хотя у вас ведь тоже… Ладно мары еще не знают, что гелы – не до десяти и не до двенадцати, а до двадцати…
И вдруг скомандовал, оборвав себя:
– Сядь. Ни звука.
Кошше, умница, села тихо, ловко и без заминки, и лишь потом осторожно огляделась. Хейдар, поморщившись, ткнул в сторону излучины, убедился, что Кошше поймала лайву взглядом, и опустил глаза. Не было у него ни желания, ни сил смотреть на реку. Поэтому он смотрел на Кошше. Надо же знать ее возможности и пределы.
Они в очередной раз Хейдара удивили. Тихая лайва проползла мимо с мучительной неторопливостью и произвела на Кошше заметное впечатление – но преимущественно эстетическое. Кошше, в отличие от большинства известных Хейдару людей, лайву и увидела, и рассмотрела – судя по скривившемуся рту, во всех омерзительных подробностях, включая охваченный голубым огнем труп на палубе и неторопливо крутящуюся на обломке мачты женскую голову, которую с непостижимой частотой гладит волосатый клок паруса. Но настоящая дурнота, знакомая Хейдару, степнячки, кажется, не коснулась. Надо это запомнить, подумал он, и тут его накрыло по-настоящему.
На сей раз Хейдар не отключился, однако какое-то время – короткое, но достаточное для того, чтобы стать последним, – не мог ничего сделать, сказать, услышать, подумать или даже выдохнуть – боги милостивы, ревнивая смерть пнула упущенную добычу на вдохе, а не на выдохе. Хейдар просто сидел, бессильно и бездумно наблюдая за тем, как Кошше пытается что-то у него выспросить, исчезает – очевидно, отбежав к Эрнвигу, и Эрнвиг появляется, тоже осторожный и притихший после прохода тихой лайвы, заглядывает Хейдару в лицо и, сразу все поняв, благ ему, сажает Хейдара на землю поудобнее, уклоняется, новых благ ему, от ответов на всё более настойчивые вопросы Кошше и все-таки начинает, не благ, а зарубочку ему за это, рассказывать.
Боли не было, была стылая тоска, особенно, что обидно, терзающая не мертвый еще правый бок, а давно ожившие руки, легкие и голову. Тоска раздавила глазные яблоки, корень языка и горло, стала несовместимой с жизнью и упала в желудок горьким ядом.
«…А однажды не появилась, а вместо нее он в воде лицом вниз, ободранный, не дышит, борода по грудь, хотя утром он ее срезал», – услышал Хейдар, понял, что отпустило, и хэкнул яростно и громко, чтобы оборвать Эрнвига и чтобы очистить легкие от застывшего негодного воздуха, быстро вдохнул и просипел:
