Толпы здесь не было — но были группки людей, в одном месте горели фары машин. Почему то даже в темноте было заметно, что не кавказцы, русские — кавказцы бросились бы грабить и отнимать машину, русские — настороженно посмотрели — не враги ли приехали. Боялись?
Дожили до чего…
Отец взял ружье.
— Пересаживайся на водительское. Мотор не глуши, центральный замок закрой. Если что — три сигнала.
Сын — тоже взял ружье.
— Я пойду.
— Сказал — сиди! — рявкнул отец — тебя только не хватало.
— Я пойду.
Николай никогда не перечил отцу, когда тот был в таком состоянии — можно было и плесня огрести. Но тут — он молча и с вызовом смотрел на отца и не был намерен уступать.
Отец сдался — выдернул ключ из замка зажигания, убрал в карман.
— Держись за мной.
Вместе, с ружьями — отец и сын, как в гражданскую — вышли из машины, бегом направились к двери. За спиной — пиликнула сигнализация. Лампочка над ней была разбита, но шифровой замок работал…
Отец набрал по памяти код, оттолкнул дверь в сторону.
— Пошли…
Сердце у Николая билось как после пробежки на три километра — но он старался этого не показывать. Впервые за долгое, очень долгое время он действовал как мужчина, как должен был делать мужчина — и сейчас никто не осмелился бы подстебнуть его или высмеять…
Лизка жила на третьем, в двухкомнатной, с евроремонтом. Дом был приличным, сталинская планировка, просторным. Это потом, при Хруще начали скворечники форменные строить. Вход в квартиру перекрывала мощная израильская бронированная дверь.
Отец не стал ни стучать, ни звонить. Повернув ключ в двери, он потащил ее на себя — дверь открывалась наружу — и вошел внутрь, вскинув ружье.
Свет не горел — а в квартире стоял запах, от которого у Николая, даже не знавшего, что это такое — встали дыбом волосы…
Отец прислушался. Потом — уверенным, тяжелым шагом прошел в спальню, включил свет. Он не успел закрыть своей спиной проход сыну и Николай тоже увидел…
С Лизкой они постоянно цапались — потому что Лизка была на три года старше, а он был мальчишкой. Она всегда была хулиганкой. Один раз — они выехали на дачу в Подмосковье, он пошел на рыбалку и увидел, как Лизка в кустах целуется и обжимается с каким-то деревенским мальчишкой. Терпеть этого он не смог — вечером он нашел этого парня, одного из местных «королей» и неслабо получил от него по морде — но и сам дал. Ни отцу, ни матери он ничего не сказал, сказал, что просто подрался. А Лизка сказала, что он дурачок и «маленький». Он сильно обиделся…
Потом, когда Лизки не было дома, а к ней пришла подружка по институту и согласилась ее подождать — с ней он стал большим. Хоть какая-то польза от старшей сестры…
Парня, с которым жила Лизка он знал. Зовут Аслан, приехал из Ингушетии. Лизка втюрилась в него как кошка, пустила жить к себе в квартиру. Даже денег давала. Ему это не то что не нравилось…тут сложно объяснить. Он был националистом, но не таким, какими бывают настоящие националисты. Он недолюбливал кавказцев и несколько раз с ними дрался — но в то же время, он считал, что они люди, такие же люди как и он, правда невоспитанные, наглые и давно не получавшие по сопатке. И Аслан… ему он не нравился потому, что Лизка совсем голову потеряла и потому что у него ни кола ни двора и он живет, получается, за ее счет. Ну и что, что он какой-то там чемпион по какой-то там борьбе…
Но вот теперь, здесь и сейчас он понял для себя: ОНИ — НЕ ЛЮДИ! Человек — такое не сотворит…
— Па… полицию… — выдавил он из себя и почувствовал, что весь дрожит.
Отец — молча шагнул в комнату. Достал из шкафа чистую простыню и накрыл тело Лизки. Потом — закинул ружье за спину, взял свою дочь на руки… как тогда, когда она была маленькой и ещё слушалась отцовского слова. На простыне — начали проступать бурые пятна.
— Пошли…
* * *
Лизку они положили на заднее сидение Мерседеса. Отец положил, он стоял и смотрел и старался не плакать. Никто из тех, кто собирался кучками во дворе — не подошел, не спросил, что случилось, не предложил помощь.
Русского народа больше не было. Он погиб в войне друг с другом.
Он сел в машину. Отец молча рванул с места, так что машина едва не перевернулась. Повернул — он понял, что они едут куда-то не туда…
— Нам…
Они вывернули на ту улицу, которая была перекрыта. Отец тормознул машину так, что дальний свет фар высветил всю картину. Расстрелянный полицейский Форд, лежащий на асфальте убитый полицейский, баррикада из машин…
Отец взял ружье, снял с предохранителя. Вышел из машины. По нему не стреляли, потому что не знали, кто это. Николай ничего не сказал, потому что не знал, что сказать и что делать… он просто сидел на переднем пассажирском в каком-то оцепенении. Говорят, такое наступает, когда человек видит то, что совершенно не вписывается в его картину мира, не согласуется с его предыдущим опытом. Он не знал, что делать… с отцом, с собой, с Лизкой, со всей Москвой… как такое вообще могло быть. Они просто жили… жили как люди и никому не мешали… а теперь вот просто взяли и стали убивать друг друга…
Он просто сидел и тупо смотрел перед собой…
Впереди загремело ружье — и ему ответил автомат и ещё одно ружье…
* * *
Николай никогда не служил в армии, весь его боевой опыт исчерпывался выезд на стрельбище с отцом, в составе фирмы (чем торгуешь — обязан знать не понаслышке!) и с друзьями, по которым плакала двести восемьдесят вторая. Эти озлобленные пареньки с окраин вообще были категорически против видеть в своих рядах мажора — но старшие с погонами быстро им объяснили простые правила. Когда идет война — нет ни мажоров, ни гопоты, ни быдляка. Есть русские люди. И есть не русские люди. И все. Кто за Россию — заслуживает уважения хотя бы за это.
И сейчас в критической ситуации — что-то сдвинулось с мертвой точки. Мажористый молодой москвич вдруг ощутил ненависть. Даже не так — НЕНАВИСТЬ. Чувство, затопившее его горячей волной, родившееся где-то в ногах и больно ударившее в голову. Как то разом — в нем проснулось и крестьянское и боевое — от деда и прадеда. Прадед прошел всю войну. Дед начинал на Украине, молодым оперуполномоченным, где ночью в хату запросто могли закатить гранату. Но они выжили. Да и отец — был из тех, кем можно гордиться, хоть он и воевал. Значит и он — должен выжить.
Он выкатился из машины ровно за несколько секунд до того, как чехи обратили на машину внимание и открыли по ней огонь.
Круг с красной точкой коллиматора шатнулся по улице, замер на пульсирующем пламени автоматного ствола.
Бах!
Автомат замолк.
Бах!
Ещё двадцать с лишним граммов картечи уносятся вперед, калеча все, что попадается им на пути…
