— Озер, ну как ты мог сдать меня отцу? — начинает рыдать. Понятия не имею, под чем он сегодня, но, видимо, что-то тяжелое. Таким я его еще не видел.
— Тебе надо лечиться, дружище, — помогаю подняться на ноги и, перекинув его по-прежнему мощную руку через свое плечо, тащу парня в спальню, где он плюхается на кровать и послушно ждет, пока я хожу за полотенцем и наскоро обтираю его. Замерз, трясется всем телом.
— Надо, наверное, — отвечает после целой вечности молчания. — Я тебя ненавижу, Егор.
— Я тебе не телочка, любить меня не обязательно. Ты, главное, с фигней этой завяжи. Реально, мужик, че дальше будет?
— Если бы ты оказался в таком дерьме, я бы порадовался. Сука, как ты меня бесишь, особенно на сцене. Я монитор разбил, когда ты там речь толкал часовую. Колотило меня от отвращения. Трепался и трепался без остановки…
— Ага, мне двадцать секунд выделили, сказали, не уложишься — на работе можешь не появляться в понедельник. Отстрелялся в итоге за пятнадцать.
Он смеется, но теперь не истерично, а естественно. Не меня он ненавидит, а сцену. Вернее, свое на ней отсутствие. Ругаться сейчас с ним бесполезно, пусть сначала проспится.
Из коридора доносится шум, торопливые тяжелые шаги — Санни исследует квартиру: ванную, кухню, наконец, заглядывает к нам.
— Ну что?
— Принцессу спать укладываю, — говорю, подтыкая одеяло. Тренер смеется, неуклюже пытается меня пнуть, уворачиваюсь. Он прячет ногу под одеяло, натягивает его до подбородка. Дрожит. Сок в ванне оказался ледяным, хранился, полагаю, ночью в холодильнике, а разбавить кипятком умишка не хватило.
— Обдолбанную? — спрашивает Санни, смотрит настороженно. Он действительно в мокрых купальных плавках и в спортивной футболке. Все еще ошалелый после новости о псевдосуициде Тренера.
— А то как же, — говорю ласково.
— Иди нахрен, — психует Илья, снова рассмеявшись. — Вот не телочка ты, Егор, а люблю все- таки тебя всем сердцем. Ненавижу и люблю одновременно.
— Ого, — поднимаю руки вверх. — Это че за хрень сейчас была?
— Ты понял, о чем я. Мы не педики, мы братья! Ребят, спасибо, что не бросаете. Боже, кроме вас у меня никого не осталось. Озер, я хочу, чтобы ты знал: если бы я вправду решил покончить с собой, то, честное слово — первым бы позвонил именно тебе. Если бы ты не взял трубку, то, Санни — тебе.
— Польщен, — говорим с Колькой мрачно, почти хором, понимая, что Илья уже не слышит. Повернулся на бок и сопит. Поскорее стягиваю с себя мокрую вонючую рубашку и, пройдя на кухню, утрамбовываю ее в мусорное ведро. По полу разбросаны пустые пачки сока, кругом грязные разводы, заметно, что Илья несколько раз поскальзывался и падал на пролитом, пока готовил презентацию для тех, «кого любит и ненавидит всем сердцем».
— Думаешь, репетиция была или показательное выступление?
— Не знаю, но когда увидел — черт, сразу поверил. Даже единого сомнения не возникло. Еще и прощальную записку накатал на зеркале, видел?
— Обратил внимание. Родителям звонил?
— Сейчас буду звонить. Первому тебе набрал, потом хотел в полицию, но он очнулся. Писец. Наверное, я ожидал чего-то такого, но от того не менее жутко. После случая с девочкой в спортклубе, уже ничему не удивлюсь.
— Замяли, кстати?
— Да, заплатили ей. Куда-то в Европу их с мамкой отправили восстанавливать нервную систему. Он же ничего ей не сделал, просто напугал.
— Не успел.
— Возможно.
— Так ей хоть шестнадцать есть или нет?
— Есть вроде бы. Я подробностей не знаю, с его отцом долго тогда разговаривал, но ты ведь помнишь Руслана Евгеньевича? Он кругами ходит, часами воду льет, а по сути — два слова в лучшем случае.
— Трудно ему.
— Да, это ж не ребенка под замок посадить, мужику под тридцать, в нем силы немерено.
— Может, и не надо было отмазывать?
— Не по этой статье только.
— Да, ты прав.
— Все время повторяет, что ненавидит нас. Затем просит не бросать — и по новой. Сколько лет общаемся, все детство на сборах в одном корпусе прожили. Жалко.
— Да больше — на соседних кроватях спали. И мне жалко его, пока был в адеквате, он ведь очень много для нас делал. Помнишь? Всегда поддерживал, ради того, чтобы просто поорать в толпе на моих первых соревнованиях — через океан перелетел.
— Что делать, Санни?
— А что мы можем? Предлагаешь похитить его и запереть на пару месяцев на какой-нибудь даче?
— Ага, как у Троппера, — улыбаюсь.
— Не читал я твоих книжек. Егор, он напал на ребенка. Это финиш. Не знаю, что может быть хуже.
— Как очухался, сам испугался, но я согласен — это финиш.
— Не знаю, испугался он или нет, меня там не было.
— А я был. Слушай, если я когда-нибудь пойду по стопам, дай слово, что скажешь мне правду в лицо. Не станешь игнорировать.
— Тебе я при первом прецеденте нос сломаю, причем таким образом, чтобы нюхать ты больше вообще ничего не смог бы, даже лютики-цветочки. Придется через задницу кокс загонять, во прикол! — он захохотал, я тоже. Наверное, это нервное у нас. — Даже не сомневайся.
— Его сломанный нос вряд ли удержит, — мы вернулись в спальню и смотрим на спящего друга.
— Как ребенок: пока дрыхнет, сама милота и благоразумие.
— Упустили его. У меня соревнования последние полгода, раз решил уходить — надо это красиво сделать. Ты, как Ксюха забеременела, совсем пропал с радаров. Даже я неделями тебя не видел. Это не в претензию, просто констатирую факт.
Глупо упираться, понимаю, что он в мразь превратился, и мало того, что сам подсел на тяжеляк, еще и нам с Санни подмешивал тайком. Плевать ему было, что Санни скоро женится, а у меня жена беременная. С*ать он хотел на наши жизни, всеми силами тянул за собой. И я ведь начал поддаваться. Под наркотой мир совсем другой. Красивый. Меня так крыло поначалу из-за Ксюхиной измены, что если бы продолжил плыть по течению, сам был бы близок к тому, чтобы плавать в ванне, правда, не среди выжатых помидоров. Сколько раз я вот так же просыпался на полу в ванной в обнимку с унитазом, с настолько убийственным похмельем, что башку от пола не оторвать. К счастью, Ксюша рано утром уходила из дома, давая мне возможность привести себя и квартиру в порядок к ее возвращению. Позор такой.
Не я это был. Сейчас вспоминаю, и осознаю — не я. Чмошник. Баб других не хотелось. Писать тексты не хотелось. Первые два месяца, как узнал правду, вообще не помню.
Все лучшее, что когда-либо сочинялось, создавалось либо в периоды жесточайшей депрессии, либо на бешеном подъеме. Долгие годы я интуитивно искал то первое, то второе — боль и удовольствие, которые выплескивал в текстах. Как на качелях: подъем-провал-снова вверх «да вот же звезды!» — снова вниз, на исходную. А потом я ударился об дно, от которого оттолкнуться не получалось. Зыбкое, засасывало. Творчество во мне умерло, я подыхал следом за ним. Секс-дурь-секс-дурь-секс-кокаин-секс-тяжеляк… Вероника.
