Но ты перетончил. Не думаешь, что они смогут договориться?
— Не думаю. Им сейчас будет не до Наташи, они занимаются друг другом.
— А если? На время ты отвел от Наташи эту свору, но ведь клише они будут искать до победного конца. И опасность не уменьшается, скорее наоборот.
— Что же, нет выхода? — подняв бровь, произнес Владислав насмешливо. — Есть идея, учитель. Как говорится, не двинув пушки и рубля…
Он что-то сказал Бронбеусу на ухо, отчего тот довольно крякнул. Потом они извинились и, заговорщицки переглядываясь, отправились вдвоем в кухню.
— Наташенька, — нежно обратился к ней старик, вернувшийся через некоторое время, — мы не станем больше тебя мучить.
— Клише они не найдут никогда, потому что даже я не могу его найти. Никто не знает, где эта дрянь, — ответила Наташа. — Я не знаю, что нам делать.
— А ничего нам не надо делать, — убежденно сказал тот. — Вот Слава все знает. Он сейчас уйдет, но очень скоро вернется.
Реставратор кивнул и направился к двери.
— Нет! — крикнула Наташа, — да нет же! Не надо меня бросать. Мне страшно. Что я натворила! А что могла бы натворить еще, вот ужас-то!
— Наталья Николаевна, — укоризненно обернулся к ней реставратор, — все обойдется, уверяю.
Он накинул плащ, поднял воротник, а кепку Бронбеуса надел с таким шиком, что они покатились бы со смеху в другое время.
— В переулке каждая собака знает мою легкую походку.
Владислав вернулся через два часа. Короткий московский ливень не причинил ему неудобств, лишь кое-где на темной ткани плаща сверкали алмазные капли. В квартире запахло свежестью. Он выхватил из-за спины букет полевых цветов.
— Цветы… мне, — расстроилась Наталья, — за что?
— Аванс, — ответил Владислав. — И то небольшой. Твой сегодняшний лист стоит много дороже. Однако клише нужно найти и уничтожить. Но с этого мгновения ты не сделаешь ни шагу из этой квартиры. Сейчас необходимо выждать.
— Да, — торжественно вступил в разговор Бронбеус. — Мы со Славой усаживаем тебя под домашний арест. Будешь сидеть и готовиться к выставке.
— У меня нет ни одежды, ни красок, у меня каблук сломался, у меня даже носового платка нет слезы вытереть.
— Глупости, — ответил Бронбеус, — все, что тебе надо, Слава раздобудет. В соседнем магазине.
— Придется подчиниться грубой силе, — недовольно пробурчала Наташа.
Перспектива несколько дней, а то и недель, просидеть в квартире Бронбеуса в обществе Владислава вовсе не казалась ей ужасной, наоборот, она возлагала большие надежды на установление некой определенности в их отношениях. Она была заинтригована и уже желала какого-либо объяснения.
Но Тонечка! Надо срочно отправить ей деньги, а она даже не сможет съездить в Переделкино и вытащить из тайника то, что там спрятала. Впрочем, этой суммы было более чем недостаточно.
С тяжелым сердцем Наташа вынуждена была признаться сама себе, что планы ее потерпели крах, что операцию Васеньке не сделают, что придется звонить Тонечке…
А дальше Наташа думать не хотела. Она даже представить себе не могла, как на это отреагирует Тонечка, какое страшное разочарование ее ждет.
С этими мрачными мыслями Наташа отправилась спать.
Проснулась она, чувствуя прилив сил. Детали вчерашнего дня стерлись, оставив одно только воспоминание о спасении. Но будущее представилось настолько печальным, что Наташа погрузилась в прозрачную полудрему, страшась выбраться из-под одеяла.
Два голоса, которые вплелись нечаянно в ее сонные размышления, показались ей знакомыми. Она не стала уточнять для себя — кто говорит, и говорят, кажется, о ней и ее оригинальных картинах.
— Эта работа мне известна… Да, она приобретена одним пражским коллекционером. У него превосходное собрание. А та, что вы имели в виду раньше, да-да, горный источник, это она, вероятно, подобрала на Урале, он в Брюссельском музее. Никто не верит, что автор — ослепительно молодой человек, — произнес молодой голос ровно и размеренно, как на лекции.
— Всего набирается три десятка, — вступил голос пожилого. — Бедная, она даже не знает… Стокгольм, Тель-Авив, Париж, Вена… Я-то, честно говоря, только подозревал, что ты причастен к покупке ее картин. Я припоминаю чудесную работу, которую она долго поправляла, признаюсь, я был чрезмерно строг с ней в то время, но так было надо. Сова, горная речка, длинные саблевидные стебли…
— В Дании, — ответил насмешливо молодой голос. — Видите, какова экспансия нашего юного дарования.
Сейчас экспансия обратилась в сторону сна, — сказал старший.
— Мы с вами не знаем, что она пережила. При ее воображении это колоссальная тяжесть.
— Воображение тут может сыграть спасительную роль…
— Будем надеяться…
— А самые ранние ее работы — в Петербурге, на Фонтанке…
«Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил…» — почудилась Наташе полудетская-полухулиганская песня.
Утвердившись в мысли, что ей снится детский сон, Наташа ходила по нему, как внутри чистого псковского леса, заглядывая в самые неожиданные уголки.
Ей снились собственные картины. Те, что давно потерялись, запропастились, исчезли, совершенно ею забытые за течением дней, те, что она начинала писать и бросала, выстраивая иные планы, хватаясь за иные темы. Во сне она думала о том, что слишком много написала картинок, что это от беспомощности перед всем, что страстно хотелось запечатлеть. О том, что искала какой-то ход, который мог бы стать ей опорой в фантастическом движении нигде.
Снилось то, что она изобразила вчера, только вместо фантастического алконоста и сирина, которого она приписала где-то сверху, она вдруг увидела какую-то собственную вариацию на тему картины «Девушка и единорог» и снова крепко уснула.
Теперь ей ничего не снилось, она точно оказалась в огромном пустынном и светлом пространстве, отчасти напоминающем белую ночь, но без башен, мостов и крепостных стен.
«Это одиночество мое, — думала она, — ведь все мои мысли, картины, движения — это только я и больше ничего.
Это никак не относится к миру, к людям, к заботам мира. Настоящие художники несли в себе зерна будущей жизни, на них тяжестью ложилась Благодать, то, что недоступно мне».
«Спи, бедная странница», — услышала она добронравный голос ниоткуда и проснулась.
Было за полдень. Поначалу она увидела все черным и зеленым, сообразив, насколько ужасно положение, в котором она оказалась. Но дом, который она обводила теперь глазами, как испуганная птица, говорил ей о чем-то другом. Сознание ее было разделено незримой чертой на две равные половины.
«С этим надо что-то делать, — подумала она, — проклятая двойственность, все из-за нее…»
