Когда в комнату заглянул Трент, я сидела на стуле возле кровати, Аэла спала.
Вновь тикали часы, слышался шелест листвы; восстановилось до спокойного и глубокого детское дыхание. Просто еще одна грань, еще одно отражение, увиденное под иным углом. Если бы люди понимали, что их сны — просто способ что-то воспринять иначе…
Мне сделали жест рукой — выходи, мол.
Я поднялась. Затекли, словно от недельного сидения, ноги, но чувствительность нормализовалась уже возле двери.
Трент дождался, пока я покину комнату, тихо закрыл дверь, протянул мне бумажку.
— Я дозвонился. Здесь адрес.
«Будешь грабить?» — спросил одними глазами.
— Хочу кое-что позаимствовать. Временно.
Он бы усмехнулся, если бы не был столь тяжел норовом.
— Дело твое.
Желал спросить «как Аэла?», но не дал вопросу вырваться наружу — он все увидит сам. Ни к чему проявлять слабость, выдавать чужому человеку лишний раз свою беспомощность.
Бумажку я взяла. Прошептала:
— Где выход, я знаю.
Зашагала через гостиную, размышляя о том, что нисколько не соврала. Все мы здесь временно, и все мы у этого мира что-то заимствуем — эмоции, состояния, физические предметы, ситуации. Приходим, чтобы пощупать их, прожить, прочувствовать все отражения и спектр. А после уходим исследовать другое место, новое.
Звонок на сотовый случился пять минут спустя — я успела достигнуть широкого проспекта и задуматься о перекусе, — а на экране пять букв: «Трент».
— Что ты с ней сделала? — вопросила трубка сдавленным голосом.
И признаться, я успела совершенно по-человечески струхнуть, пока Элео часть не обняла меня вечной беззаботной радостью.
— А что я с ней сделала?
По-моему, ничего плохого.
— Она… проснулась…
— И? Температуры нет?
— Нет… — Шрам захлебывался эмоциями. — Она… заговорила.
Ах да, она же не говорила наяву. Я успела об этом забыть.
— Что сказала?
Он молчал несколько секунд, в течение которых вытирал мокрые веки дрожащей рукой.
— Она сказала… «папа».
К тележке, продающей горячие пирожки, я шла улыбаясь. Лежал в сумке мобильный, записка с адресом лаборатории покоилась в нагрудном кармане — вечером начну экспериментировать над порошками. Кого-то назвали «папой», кто-то спешит за пыльным автобусом, кто-то покупает газету, а кто-то сейчас съест пирог. Жизнь — прекрасная штука!
*****
(Nilu — Steady Now)
Сентиментальность — удивительная вещь, способная заставить маньяка-садиста пустить слезу, великого воина забыть об армии и завоеваниях, а меня — гибрида с Элео — ненадолго выбить из колеи.
Вечер. Мне давно следовало отправляться по адресу в записке Трента, но вместо этого я… смотрела на спину Кевина.
Того самого Кевина, когда-то «моего». Гуляющего по набережной в обнимку с незнакомой девушкой. Им — неспешная прогулка, мороженое, разговоры под луной. Мне — ворох воспоминаний.
Я увидела его случайно. А может, вовсе нет, если верить, что каждое событие случается «для чего-то».
Спутницу моего бывшего я не знала и никогда раньше не встречала. Наверное, в этой ветке, куда я вернулась, все были другими — мои соседи, однокурсники, одноклассники. Имена, события, адреса.
У нее белая блузка, светлые волосы, узкие бедра и туфли на невысоком каблучке. А у него все те же широкие плечи, которые я так любила обнимать. Те же вихры на затылке, форма ушей, голос, звучание которого до меня, идущей сзади, долетал. Те же плотные ноги, на которые приятно смотреть, облегающие их джинсы, небрежно переброшенный через плечо ремень кожаной сумки.
Мне бы по своим делам… Но рядом с Кевином я вдруг из Новы превратилась в старую добрую Леа — светлую и простую. С понятными мечтами и мыслями, определенным набором убеждений о том, что есть я и моя жизнь. Черт, да мне безо всякой логики просто нравилось за ним идти. Смотреть на что-то знакомое, что-то помнить, сместиться вдруг в старую колею — примерить ее, как сношенную удобную обувь, которая пылится у порога и которую давно пора выкинуть, но вот беда — не позволяет сердце.
Пара впереди меня дошла до конца аллеи, свернула; темнело.
Дул с моря теплый бриз.
(Альянс — Иду один)
Он, как назло, жил в том же районе.
Назло, потому что Кевин, ни о чем не подозревая, проводил незнакомку и смог уйти домой. А я не смогла. Сидела теперь на лавочке в родительском дворе, смотрела на горящие в вышине окна, не думала, но без слов ощущала так много.
Надо ж было его встретить… Прийти туда, куда ходить зареклась. Потому что бродит где-то Судья, потому что не должен в этот двор вести мой след.
Пять минут…
Хлынула внутрь вся прожитая ранее жизнь: рядом с этой детской площадкой мы когда-то с Герой лепили зимой снеговиков. По этим ступеням крыльца я неумело ступала вниз на первых детских лыжах — пластиковых, коротких. Помнится, они были синими. Тогда меня не интересовали ни книги, ни загадочные иероглифы, но обижало то, что мама не купила дорогую куклу — ответила, у тебя уже есть четыре. Подумаешь! Что такое четыре? Жила напротив нашей квартиры соседка-старушка, носила нам с сестрой печеные сладкие «грибочки» — ни до, ни после никто таких не делал. В этот, прикрепленный на первом этаже почтовый ящик, приходили папе многочисленные журналы. Они читались им от корки до корки с серьезным видом и полным вниманием — мелкой мне научные статьи «загадочных ученых» казались непостижимо сложной наукой. Иногда старые выпуски увозили на дачу, пускали пожелтевшие страницы на растопку костра.
А этот балкон… Это ведь с него мы с отцом, когда мне было десять, запустили фонариком луч к Бете. Как сейчас помнились его слова:
— Самая ближняя к нам звезда — Альфа, но она на другой стороне планеты, не в нашем полушарии. Светит над островом Танос, и до нее всего четыре световых года. А самая ближняя из видимых нам — Бета, до нее двадцать семь…
Двадцать семь световых лет. К этому моменту луч от фонарика летел к ней уже тринадцать лет. Еще через четырнадцать Бетяне получат наше нехитрое послание. Конечно получат, потому что ребенку неизвестно о «распылении фотонов», потому что в любом детском уме есть место слепой вере — «просто так будет». И неважно, возможно это на самом деле или нет.
Площадка пуста; вокруг разлиты чернила сумерек…
«Через пятьдесят четыре года ты получишь от них ответ», — сказал тогда папа. И добавил: «Только встречать, возможно, будешь его уже без меня».
Он знал, что столько не проживет, а я расстроилась, утерла злые слезы. Возмутилась вдруг, заявила, что ответ Бетян мы обязательно встретим с ним вместе, и неважно, что «пятьдесят четыре года». Каждому ребенку хочется верить, что родительское здоровье незыблемо и вечно.
