— Так. Достаточно.
Стоя рядом с Аэлой, вдруг произнесла я спокойно и сделала то же самое, что только что сотворила наяву — замедлила сон.
— Все, стоп!
Она обернулась так резко, что едва не упала, хотела закричать, но сдержалась, лишь выпучилась на меня, как на призрак. Но во сне, особенно в осознанном сне, люди становятся рассудительнее — исчезают их привычные реакции, стирается возраст и лишние детали, — появляется шанс достучаться до очень глубинных слоев сознания.
— Я остановила твой сон. Больше не страшно. Поняла меня, услышала?
Она услышала. Удивилась происходящему, как удивился бы актер на съемках фильма, сцену которого затормозил режиссер. Здесь, в отличие от того мира, где ее ждали Кара и Трент, Аэла пока говорила. Потому что не случился удар меча, не достиг максимума шок.
— Ты кто? — спросила тихо, когда поняла, что звуки стихли — никто больше не воет, не кричит и не гонится.
— Я пришла изменить твой сценарий.
Во сне нет больших и маленьких, как нет и привычных слов. Во сне действующие лица сразу улавливают суть. Ей не требовалось знать моего имени, она чувствовала главное: я — помощь.
Нахмурился детский лоб, проявилась в глазах задумчивость. Последовал правомерный вопрос:
— А как?
— Очень просто. Показать тебе, что все это — иллюзия. Выдумка.
— Да?
Дети доверчивы и очень мудры. Они легко принимают новые правила игры, пока взрослые не втюхают им ложный факт о том, что такое единая на всех «правда».
— Как? Очень просто. Думаешь, этот замок настоящий?
— Да.
— А вот и нет!
И я ткнула пальцем в стену. Раньше она была каменная, но стала вдруг тонкой, и сквозь щель от моего пальца лился теперь внутрь коридора вполне себе симпатичный солнечный свет.
— Бумажный?!
И белокурая девочка тоже ткнула стену замка. Появилась еще одна дырочка, а следом разгладилась на лбу морщинка.
— Конечно бумажный! А ты не знала?
— Не-е-ет.
А в глазах такое неподдельное изумление, что я улыбнулась.
Так, что там дальше?
— Боишься стражников?
— Да.
Она вновь затравленно взглянула на дальний конец коридора.
— Тогда пойдем, посмотрим на них. Они стали маленькими и совсем не страшными, теперь они тебя боятся.
Я взяла маленькую ладонь в свою, потянула за собой.
— Совсем маленькими?
Пусть неохотно, но Аэла шла следом. Позволяла себя вести.
— Крохотными. Если ты на них наступишь, они рассыплются.
— Правда?
— Конечно. Они теперь, как солдатики, и будут от тебя бегать.
Наверное, она никогда бы не поверила словам, но увидев на полу человечков размером с мизинец, сделала то, что мог сделать только ребенок — опустилась на четвереньки, с любопытством уставилась на новые «игрушки».
— Какие крохотные!
А дальше принялась бегать за ними, пытаясь ухватить. Понятное дело, армия попряталась от нее по углам, как тараканы.
— Ну что, все еще страшно?
— Не-а.
Я впервые видела, как она улыбается. Исчезала скованность, медленно, но верно вливалось в белокурую голову понимание о том, что все можно изменить. Страха нет, все подвижно, текуче, если остановиться, присмотреться и перестать верить.
— Это твой сон. Здесь все можно, — подтвердила я уверенным кивком.
На большой, похожей на стадион кухне тихо, никого нет; чистые котлы и чаны, пустые столы. Аэла какое-то время прислушивалась, затем напряглась.
— А где все?
— Поварихи?
— Да.
— Так уже вечер, они отправились спать. Ужин давно завершился, посуда вымыта.
— А зачем тогда здесь мы?
Хороший вопрос.
— Низачем. Просто так. Идем?
И мы пошли прочь от кухни по коридору. Ни звуков, ни даже запахов; почему-то исчезли факелы со стен, но остались дырочки от наших пальцев в стене. Возле них Аэла остановилась, напряженно задумалась. Спросила:
— Если за мной больше никто не гонится, значит, никто не ударит?
— Не ударит.
— И, значит, когда я проснусь, у меня на лице не будет шрама?
Он беспокоил ее. Очень сильно. Маленькая или нет, она понимала, что с этой отметиной стала если не уродливой, то «отмеченной». И еще… изгоем.
— Если тебя никто не ударил, значит, он постепенно исчезнет. Скажем, за две недели.
— Две недели — это долго?
— Нет. Быстро.
— Исчезнет совсем-совсем?
Она веселела на глазах.
Убери я его сразу, Шрам засыплет меня вопросами, даже, скорее всего, наедет за несдержанное обещание к девочке не прикасаться. Собственно, я и не прикасалась — эфемерная ткань сновидения не в счет.
— Совсем-совсем.
— У меня будет чистый лоб?
— Будет.
Теперь она держалась за мою руку охотно, как за руку уверенной и любящей старшей сестры.
— А куда мы идем?
— На выход. И больше тебе в этот замок по ночам возвращаться не имеет смысла. Поняла?
— Поняла, — пояснила сама же. — Потому что он бумажный, и потому что стражники не настоящие. И никто не ударит.
— Верно.
Кто-то стоял в конце коридора по направлению нашего движения. Чья-то тень. Аэла потянула меня назад.
— Там кто-то есть… Я боюсь.
— Не надо бояться, — ответила я беспечно, — там тебя ждет папа. Он же пришел тебя спасти!
— Папа?
— Конечно. Неужели ты подумала, что он тебя бросил?! Он же каждый раз тебя спасает.
И из тени нам навстречу шагнул Трент — она узнала его.
— Папа! — Бросилась вперед, вырвав из моих пальцев руку. — Папочка, я тут!
С визгом бросилась ему на шею. Забыла о том, что в этом сне кто-то раньше за ней гнался, что нужно было бояться и плакать, что здесь было больно и страшно. Изменилось восприятие на «меня всегда здесь спасают, папа всегда приходит, он меня очень любит…»
И неважно, что Трент не биологический папа. Ведь отец не тот, кто зачал, а кто дарил тебе растущему любовь. Про Королей она узнает позже, уже взрослой, воспримет все спокойно и без лишних эмоций. А этот немолодой вояка — самый настоящий ей папа.
Сон принялся мерцать и таять. И мой, и Аэлин.
Я все-таки проснулась раньше. Успела привстать со стула, проверить детский лоб рукой — нормальный, «холодный». Ей больше не нужно паниковать и чувствовать себя одинокой, и нет надобности слабеть. Шрам на ее физическом теле чудесным образом сойдет за две недели, как и обещано, психологическое состояние наладится.
