— На Нурефьелль?
— Да. Поэтому я и заявила в полицию, что он пропал.
Гюндерсен впервые взглядывает на ассистентку. Та кивает, но ничего не говорит.
— Я заявила, — говорю я громче, — потому что Сигурд позвонил мне и сказал, что находится на Нурефьелле вместе с приятелями, и потому что эти же самые приятели позвонили мне вечером и сказали, что он туда не приезжал.
— Вот как, — говорит Гюндерсен и, протянув к ассистентке длинную худую руку, говорит: — Дай листок.
Она протягивает ему бумагу, он выуживает из нагрудного кармана ручку с рекламным текстом и записывает что-то на листке, пристроив его на колено. Фредли строчит еще быстрее, будто нагоняй получила.
— Значит, Сигурд позвонил и сказал, что он на даче на Нурефьелле? Это во сколько было?
— Чуть позже половины десятого, — говорю я и тут соображаю, что они наверняка попросят прослушать сообщение. — Он сказал, что уже на месте и что ему пора идти, потому что Ян-Эрик шустрит с поленьями. Ян-Эрик — это его друг, он там тоже должен был быть.
— Один из приятелей?
— Да.
— О’кей, — говорит Гюндерсен. — А что-нибудь еще Сигурд сказал?
— Нет. Просто сказал, что он на месте.
— А вы ему перезвонили?
— Нет. В смысле да, но не сразу. Я позвонила, когда ушел последний пациент.
— Ладно. А после обеда у вас были еще пациенты?
— Да, один. В два часа.
— И его фамилию вы тоже не назовете?
— Нет. Не потому что не хочу… — начинаю я, но он отмахивается каким-то небрежным движением. Или самоуверенным? Его не интересует мое мнение, он знает то, что ему необходимо знать… Или нет, думаю я, не так. Скорее, он убежден, что в любом случае узнает все, что ему нужно. Да, Гюндерсена моим «нет» не остановишь. Только теперь у меня забрезжила мысль, что он совсем не обязательно на моей стороне. Он на стороне Сигурда — это само собой, но до этого момента я думала, что это одно и то же, что мы с Сигурдом на одной стороне, что дело Сигурда — это мое дело…
— Это оставляет вам три часа между вторым и третьим пациентом, — размышляет Гюндерсен. — Даже больше — три часа десять минут. Что вы делали в это время, кроме того, что пообедали?
— Заполняла медкарту, — отвечаю я, — и готовилась к следующему приему.
— Сколько времени ушло на записи?
— Ну не знаю… минут десять.
— О’кей. И полчаса, максимум час на обед. Что, два часа на подготовку?
Плечи сводит от ощущения, что меня прижали к стенке. Я смотрю на ведущую записи ассистентку, она смотрит на меня, продолжая писать; затем смотрю на сидящего закинув ногу на ногу Гюндерсена, не отрывающего от меня взгляда серых глаз.
— Нет, — говорю, — в том смысле, что я и другими вещами занималась. Ничего важного. Сходила в туалет, выпила чашечку кофе, прибралась немного, проверила электронную почту…
— А вы в туалет ходите и пьете кофе здесь, наверху?
— Нет, сюда вода не проведена. В доме.
Он кивает, ассистентка пишет. В окно мне видно, как во двор сворачивает и тормозит на травке серая «Хонда». Из нее выходит Анника в костюме, под мышкой папка с бумагами. Выходя, она застывает на затоптанном газоне в своих изящных высоких сапожках, глядя на полицейские машины; потом смотрит на дом. Отсюда черты ее лица не разглядеть, но она явно изумлена: рот приоткрылся буквой «O»; голова дернулась, когда она вернулась взглядом к машинам полиции.
Гюндерсен видит ее появление, но никак не комментирует.
— Когда ушел третий пациент? — задает он вопрос.
— Без десяти три, — говорю я, ощущая в себе привычную неприязнь к Трюгве. — Хотя нет, постойте, раньше. Я, кажется, не дольше двадцати минут с ним занималась.
— Значит, двадцать минут третьего?
— Да. Вроде того.
Анника по газону идет к дому странной утиной походкой стаккато; видимо, при каждом шаге каблуки ее сапожек погружаются во влажную землю, а она изо всех сил старается идти стремительно и решительно. Не была бы я такой оцепенелой, посмеялась бы над этим.
— Значит, к половине третьего вы закончили работать, — резюмирует Гюндерсен.
— Да. Нет, я еще заполняла карту. Получается, позже половины третьего.
— Хорошо. А потом?
— Вернулась в дом. Съела бутерброд. Попробовала позвонить Сигурду.
— И когда вы ему звонили, что вы слышали?
— Телефон звонил, но он его не брал. Звонок перенаправлялся на ответчик.
— Вы не оставили ему голосовое сообщение?
— Нет, не стала. Я вообще редко оставляю сообщения. Всегда думала: вот он увидит, что я звонила, и перезвонит…
— Дальше?
— Не знаю. Газету почитала. Посмотрела телевизор. Прибралась немного; кажется, запустила стиральную машину… Почитала газеты онлайн, зашла в «Фейсбук» — такие вещи… Записалась на шесть часов на велотренажер… Ну, не знаю.
— О’кей. Потом что вы делали?
— Ну вот, занималась на тренажере. С шести часов, на Уллеволе.
— Значит, в ту пятницу вы покидали дом только единожды, ради тренировки? Это в какое время?
— Минут в десять шестого, примерно. Потом метро… значит, что-то около половины я была там.
— Получается, с надежностью установить ваше местонахождение в тот день можно только на время этой поездки, если не считать прием пациентов, имена которых вы не хотите раскрывать? Полагаю, вы помните, как добирались до спортцентра?
— Да.
— На станции «Холстейн» установлены видеокамеры, — произносит ассистентка.
Она впервые включается в разговор. Я не ожидала, что у нее окажется такой мелодичный грудной голос с северным выговором.
— О’кей, — говорит Гюндерсен. — Вы крутите педали, потеете… сколько времени? С часок? А потом…
— Потом домой.
— А в душ?
— Нет. То есть да, но уже дома. И вот когда еду домой на метро, звонит Ян-Эрик.
— Так, и что Ян-Эрик имеет сказать?
— Он говорит — ну, я же уже рассказывала, — что Сигурд на дачу не приехал.
— Этими словами? Что Сигурд на дачу не приехал?
— Да нет, нет, конечно нет. В смысле это он меня спрашивает, не знаю ли я, где Сигурд. Они его ждали.
— Это кто — они?
— Ян-Эрик и еще один друг, Томас.
— Ладно. Вот они, значит, ждут Сигурда на даче на Нурефьелле…
— Да. Он сказал им, что подъедет днем, часам к пяти. А мне сказал, что им надо выехать из Осло до семи утра.
Гюндерсен опять что-то пишет. Потом поднимает руку и проводит ею по лицу сверху вниз, по щеке и усам. Интересно, у всех усатых такая привычка?
