— «Привет, — раздается в автоответчике, — это Вера. Я… мне нужно с вами поговорить. Раньше пятницы, то есть. Очень нужно. Вы мне перезвоните? Хорошо? Пока».
Вот странно, думаю я, Вера раньше никогда не просила о дополнительных встречах. Должно быть, что-то случилось. Я пытаюсь почувствовать, занимает ли меня это, но снова ощущаю одну лишь затягивающую пустоту.
— Этот рисунок, — спрашивает Гюндерсен, — это такой тест, что ли? Типа вы спрашиваете: что тут изображено? И если человек видит, ну, скажем, свою мать, это значит… ну не знаю, что значит…
— Нет, — говорю я. — Это Кандинский.
— Я в искусстве не разбираюсь, — говорит Гюндерсен. — А вы, Фредли?
— И я, — говорит рыжая, вроде как сдерживая улыбку.
Фредли, думаю я, «тихое пристанище»; ну и фамильица для полицейской…
— Так что произошло? — спрашиваю я их.
— Всему свое время, — говорит Гюндерсен, отворачиваясь от моей картины. — Позвольте мы начнем сначала.
Отодвинув стул от моего письменного стола, он садится и кладет ногу на ногу, так что лодыжка одной покоится на колене другой; ноги широко раздвинуты, чувствует себя как дома.
Я мотаю на ус. Я задаю вопрос, а он говорит, мол, начнем не с этого. И еще я мотаю на ус, что он из тех, кто сам выбирает, где им сесть, и даже не на одно из двух удобных кресел — садитесь, пожалуйста; нет, он садится на стул, бесцеремонно выдвинув его из-под стола. Пусть мы в моем кабинете, но рулит беседой он. Не знаю, что это значит. Может, и ничего. Но я мотаю на ус.
— Расскажите, как вы провели пятницу, — говорит полицейский.
Я усаживаюсь в свое кресло слева; мне ничего не остается, как выбрать одно из двух рабочих кресел. Коллега Гюндерсена стоит, прислонившись к двери. Интересно, это по субординации не положено садиться младшему по званию?
— Ужасный был день, — говорю я.
— Подробнее, пожалуйста, — уточняет Гюндерсен.
— Ну, — отвечаю, — пропал Сигурд…
— Да нет, нет, — говорит он, — расскажите, как прошел день. С самого начала.
Вздохнув, я выглядываю в окно; во дворе стоят полицейские машины. А неделю назад был обычный мартовский понедельник… Гюндерсен молчит: он свое сказал и ждет, уверенный, что я заговорю.
— Я проснулась, когда Сигурд уходил, — начинаю я. — Не знаю, во сколько это было, я спала; должно быть, рано еще. Он поцеловал меня в лоб и сказал: «Я пошел; ты спи, спи». И я заснула. Когда проснулась, его уже не было дома.
Гюндерсен кивает. Фредли стоит, прислонившись к двери, и строчит в блокноте.
— Снова проснулась где-то в половине восьмого, — продолжаю я. — К девяти я ждала первого пациента.
— Ваши действия после того, как вы проснулись? — вклинивается Гюндерсен, и я понимаю: нужная ему информация заключается в деталях.
Внезапно ощущаю себя в шкуре Трюгве, зацикленного на общих местах и избегающего конкретики, и стараюсь подобрать более точные слова.
— Я приняла душ, оделась в спальне. Спустилась на кухню. Поела — уже не помню, что, — выпила кофе. Пришла сюда; первый пациент уже дожидался меня.
Гюндерсен одобрительно покашливает; кажется, в этом человеке прячется неплохой психоаналитик.
— Ну вот, потом я приняла еще одного пациента, а потом прервалась на обед.
Гюндерсен спрашивает:
— Погодите. Сколько времени вы провели с первым?
— Пятьдесят минут.
— То есть до без десяти десять?
— Ну да, примерно так.
— Примерно так?
— Да. Ну, минуту-две туда-сюда…
— Фамилия?
— Какая фамилия?
— Пациента?
Теперь мой черед кашлянуть.
— Это врачебная тайна.
На лице Фредли изумление: вскинутые брови и тому подобное. Она косится на Гюндерсена, как бы в ожидании: как он разрулит эту ситуацию. Не сводя с меня глаз, тот спокойно произносит:
— Мы из полиции. Речь об уголовном преступлении. Никаких тайн тут быть не может.
— А я психолог, — говорю. — Если вы не можете с определенностью доказать, что знание фамилии позволит вам предотвратить действия с тяжкими последствиями, то я обязана соблюдать врачебную тайну.
На мгновение воцаряется гнетущая тишина; кажется, будто мой голос гуляет туда-сюда от стены к стене. Гюндерсен наблюдают за мной серыми глазами; чего только не видели эти глаза, думаю я. Я взгляда не отвожу, держусь, хотя все во мне дрожит. Как трудно не сдаться… Особенно перед мужчиной, особенно в возрасте. Мне не забыть домашние споры в Сместаде, когда я была подростком. Если я изредка позволяла себе повысить голос, папа, спокойно глядя на меня, произносил: Сара, тише, и меня тянуло сдаться, сказать то, что хотел бы услышать папа. Чаще с ним сцеплялась Анника, а я пряталась, пока не пронесет. Но сейчас я не могу сдаться. Я потеряла мужа, но моя профессия у меня осталась, и я цепляюсь за нее, как за спасательный круг.
— Сара, — говорит Гюндерсен мягким и приятным, как жирные сливки, голосом, — одумайтесь. Не делайте глупостей.
— Я не имею права раскрывать данные своих пациентов, — говорю я. — Обращайтесь в суд, если хотите.
Он глубоко и театрально вздыхает.
— О’кей. Но вы понимаете, что мы расследуем убийство? Сигурда обнаружили лежащим лицом в грязь, с двумя огнестрельными ранами в спине. Естественными причинами этого не объяснить. Это убийство. А вы не хотите подтвердить свое алиби на первую половину дня, когда его убили…
Я опять смотрю в окно, на полицейские машины. Внезапно на меня накатывает невыразимая усталость. Вот закрыть бы глаза, прислониться головой к спинке кресла и заснуть… А Гюндерсен пусть талдычит свое.
— Понимаю, — тихо произношу я в воздух, стараясь удержать глаза открытыми.
Он снова вздыхает.
— Итак, на часах девять пятьдесят. Что вы делаете?
— Заполняю медкарту.
— На нее тоже распространяется врачебная тайна?
— Да.
Гюндерсен с приспешницей обмениваются взглядами. Она записывает что-то в блокнот.
— Потом следующий пациент?
— Да. В десять часов.
— И фамилию вы не назовете?
— Нет. Он тоже был у меня минут пятьдесят.
Они снова переглядываются.
— А потом? — спрашивает Гюндерсен.
— Обед. Бутерброд с тунцом. А, да, он мне звонил. Сигурд. Пока я работала со своим первым пациентом. Оставил сообщение на автоответчике.
— И что он сказал?
— Что уже на месте. На выходные он собирался с приятелями на Нурефьелль.
