– Да-да, ты еще скажи, что никто не будет меня любить так, как моя мать.
– И скажу.
– И это наглое и бессовестное психологическое насилие.
– Где слов-то таких понабралась? – удивился Федор.
– Где надо.
– Леночка, а ты знаешь, что мама до сих пор кровь сдает за твое чудесное спасение? Раз в два месяца стабильно, она уже почетный донор.
– Свою сдает, а мою выпивает.
Федор засмеялся:
– Что есть, то есть.
Лена взяла его за руку.
– Папа, – заговорила она со страстью, – ты думаешь, я все это не повторяла себе тысячу раз? Думаешь, не пыталась вспомнить хорошее? Да я только на этом последний год и продержалась, но теперь просто не могу больше. У меня действительно кончились силы терпеть.
– Это кажется так, а потом всегда приходит второе дыхание, – сказал Федор, даже не пытаясь быть убедительным, – сейчас ты просто выбиваешь из-под себя опоры, вот и все. Останешься без близких, без корней, и не к кому будет прислониться.
– Папа, а ты бы стал прислоняться к мотку колючей проволоки?
Федор поморщился:
– Не надо этих аллегорий. Сейчас тебя манит свобода, но ты же хороший человек…
– У мамы другое мнение.
– Ты хороший человек, – повторил он с нажимом, – и очень скоро тебя накроет мучительное чувство вины, а судя по твоему звонку, уже накрыло. Поехали домой? Обещаю, что в этот раз заступлюсь за тебя перед мамой и с переводом все решу. Разлепим пельмени обратно, не волнуйся.
Лена нахмурилась и застучала пальцами по столу, как всегда делала, задумавшись.
Федор принялся за второй бутерброд. Прислушался. Тамарка сидела тихо как мышь.
– Нет, папа, – вздохнула дочь, – лучше уж я буду испытывать одну реальную вину, чем мучиться от тысячи мнимых, которые мать будет вечно мне навязывать. Я имею право не общаться с тем, с кем не хочу общаться, и спасать свою психику от дальнейшего разрушения.
– Из Башмачникова цитата?
– А почему бы не повторить за умным человеком?
– Это его произведение тебя вдохновило на побег? Господи, Лена, кого ты слушаешь! Это проходимец, мелкий человек, который в погоне за дешевой популярностью давит на эмоции дурехам вроде тебя. А запомни, Лена, когда тебе давят на эмоции, это значит, что тебя пытаются обмануть.
– Ну Башмачников-то да, конечно, сволочь! – возмутилась Ленка. – А мать нет, она на эмоции ни разу в жизни никому не давила.
– Лена, она порядочный человек. А твой кумир, между прочим, хотел захапать себе чужой участок, а когда не вышло, залил его известью.
– Давай-давай, переходи на личности. У Михаила Семеновича этот прием тоже описан.
– Ничего не ускользнуло от его внимательного взгляда…
– А ты напрасно иронизируешь. Если бы не он, я бы так с вами и досиделась до психушки. В клинике неврозов мне уже точно бы кроватку застилали.
– Ты преувеличиваешь.
– Ни капельки.
Федор вышел в коридор и достал из кармана ветровки пухлый конверт:
– На.
– Зачем, не надо. – Лена спрятала руки за спину.
– Бери-бери. На новом месте лишними не будут. Сразу только не просри там все. Ну а если что, звони мне на работу, я еще вышлю.
– Ты пытаешься привязать меня с помощью денег?
– Нет, я просто хочу, чтобы ты была в безопасности.
– Да?
– Да. Лично мне достаточно знать, что ты в порядке, и больше ничего от тебя не надо, ни любви твоей, ничего.
– Да?
– Да, Леночка. Я тебя благословляю, только хочу предупредить – ты сейчас отрезаешь часть себя, отрекаясь от матери. Не возвращайся домой, раз тебе там тяжело, просто позвони ей и скажи, что любишь.
– А если это не так?
– Это так, Лена.
Он был уверен, что жена набросится на него с кулаками за то, что вернулся один, но она так наплакалась, что без сил лежала в постели, неподвижно глядя в стену.
– Все наладится, – Федор заставил себя погладить ее по плечу, – на расстоянии всегда налаживается.
– Я этого так не оставлю, – прошипела Татьяна.
Он вытянулся на своей стороне кровати:
– Если хочешь помириться с Леной, лучше хорошенько подумай над своим поведением. Может, поймешь, что мы не твои марионетки, не атрибуты твоей успешности, а такие же люди, как и ты.
– Ты еще смеешь мне нотации читать, сволочь?
Федор понял, что это риторический вопрос, и не стал отвечать.
После ухода Ленки жена была в плохом состоянии, и Федор целую неделю не ездил к Глаше. Он всерьез боялся, что Татьяна наложит на себя руки, и не от отчаяния, а из мести, лишь бы оставить за собой последнее слово. Ушла, мерзавка, и нет способа тебя вернуть, так хотя бы на, получай вдогонку на всю жизнь чувство вины за то, что убила свою мать.
Логика эта была Федору понятна, и он каждый день спешил домой, боясь найти Татьяну в петле или отравившуюся таблетками, и не хотел слушать тонкий противный голосок, который нашептывал, что самоубийство жены решило бы все его проблемы.
Он гнал от себя эту ужасную мысль, притворялся внимательным мужем, утешал, а сказать хотелось только одно: «Ты получила то, что заслужила, сиди и радуйся, что у Ленки после твоего воспитания хватило сил взять свою судьбу в собственные руки и убежать от тебя в другой город, а не в постель первого попавшегося подонка».
Даже по закону после предупредительного выстрела можно стрелять на поражение, а Ленка таких предупредительных сделала не один, и не два, и даже не десять. Она палила изо всех орудий, но Татьяна будто не слышала, как не слышала и предупреждений Гортензии Андреевны.
Хотя ему ли упрекать, он ведь тоже ничего не слушал и не слышал, а что Ленка – неродная его дочь, наверное, слабое оправдание. На Страшном суде точно не зачтется.
Через неделю жена слегка пришла в себя, и Федор, соврав, будто едет в командировку в Москву, смотался с Ленкой в Иваново, помог обустроиться на новом месте и подготовиться к началу учебного года. Общежитие оказалось вполне приличное, не царский дворец, конечно, но чистенькое и без тараканов. На заре жизни Федору приходилось живать в местах гораздо хуже этого.
К Глаше он попал только вечером понедельника.
– А я уж думала, ты меня бросил, – сказала Глаша, целуя его, – хотела уже записываться к тебе на прием, как простые смертные. Как раз бы очередь подошла через девять месяцев.
– Нет, солнышко мое, не бросал и не собираюсь. Постой-ка, что?
– То самое. Ну что ты встал, заходи давай.
Федор машинально снял ботинки, в одних носках прошел в комнату и опустился на старый венский стул, с опозданием вспомнив, что на него нельзя садиться, и, чтобы не упасть, перенес равновесие на левую ногу и взялся за подоконник.
