– Глаша, не лукавь. Мы оба знаем, что с нами такое.
– И что?
– Мы созданы друг для друга, как ни глупо это звучит.
– В таком случае напоминаю, что из нас двоих женат ты, а не я.
Федор поморщился.
– Глаша, я что-нибудь придумаю. Разберусь.
Глаша внимательно посмотрела на него:
– Федя, не обещай.
– Нет, правда.
– Просто не обещай мне ничего. Лучше радоваться тому, что есть, чем жить надеждой.
– Глашенька, поверь…
– Я знаю, что ты не хочешь меня обмануть. Тут другое. Знаешь, есть такое выражение у нас: хирург, оперирующий ущемленную грыжу и упустивший кишку в брюшную полость, подобен коту, ожидающему у мышиной норки, с той только разницей, что кишка никогда не появится из раны. Вот я так не хочу, поэтому не обещай.
– А ты?
– И я ничего тебе обещать не буду. Я, Федя, могу только обнять тебя. Это вообще все, что я в силах для тебя сделать.
– И это все, что нужно.
– Боже, какой пафос.
– Так получается у нас. Что ни скажи, а выйдет пафос или банальность.
Он приходил домой, как на вторую службу, на которой занимал должность мужа и отца. Странно, Татьяна, придиравшаяся раньше ко всякой ерунде, теперь была само спокойствие и никак не реагировала ни на поздние возвращения, ни на долгие пробежки, с которых он возвращался, нисколько не устав. Федор не утруждал себя конспирацией, и не понять, что он ходит налево, было попросту невозможно, однако жена молчала. Сначала он был доволен, но вскоре неожиданное самообладание жены сделалось невыносимо противным. Федор всю жизнь думал, что у Татьяны просто склочный и взрывной характер и она не в силах управлять собою, это выше ее психологических возможностей. Одни не могут писать стихи, другие – сдерживать свой гнев. Вот не дано, и все тут, ничего не поделаешь, и требовать от Татьяны не мотать людям нервы так же целесообразно, как заставлять олигофрена написать трагедию шекспировского уровня. Потратишь кучу сил, а толку все равно не добьешься.
Теперь выясняется, что, когда появляется реальная угроза, Таня прекрасно может взять себя в руки.
Ради душевного спокойствия домочадцев – нет, а для того, чтобы сохранить статус замужней дамы, – без малейших затруднений.
Так, может, пусть и получает свой статус, а сама валит из его жизни ко всем чертям?
Он будет жить с Глашей, а с Татьяной видеться пару раз в году на ответственных мероприятиях, вот и все. Если его переведут в Москву, то Татьяна может остаться здесь под предлогом любимой работы, которую бросить никак невозможно, а Глашу он заберет с собой, и перевод как-нибудь ей устроит. А если сорвется Москва, то он попросится в какой-нибудь отдаленный район, в Сибирь или на Дальний Восток, там всегда есть интересные вакансии. Татьяна точно не потащится с ним, а Глаша поедет.
Жена не только стала сама любезность, но и сменила свои практичные ночнушки на какую-то соблазнительную кружевную штуку, в которой в самом деле выглядела гораздо лучше Глаши. Федор смотрел на точеные коленки и плоский животик Тани и думал, что женщины все-таки или сами дуры, или сильно переоценивают глупость мужчин. Неужели всерьез можно считать, что двадцать лет тоски и неприязни за секунду стираются кружевной тряпкой?
Он вспоминал, как Лена советовала ему разок дать матери по морде, и думал, что, наверное, зря не последовал этому совету. Бить, конечно, нельзя, но пригрозить уходом из семьи стоило еще на заре совместной жизни. Сэкономил бы себе и дочери кучу нервов, хотя это все равно не прибавило бы отношениям ни теплоты, ни искренности.
…Жена легла рядом, и Федор из вежливости переспал с ней. Было ни хорошо ни плохо. Никак.
На следующий день он изложил Глаше свой план. Она засмеялась:
– Толково придумано. Всем сестрам по серьгам.
– Нет, правда. Если мы уедем куда-нибудь в отдаленные районы, то и тебе хорошую должность подберем, и там все будут думать, что ты моя официальная жена.
– Мне еще два года учиться.
– Хорошо, через два года уедем. Время быстро летит.
Глаша пожала плечами:
– Так быстро, что нет разницы, вместе мы или врозь.
– Разницы, конечно, нет, – согласился Федор, – но вместе лучше.
Глаша усмехнулась.
– Лучше-то лучше, но скажи, друг мой, что ты видишь сейчас на этом столе?
Федор удивился вопросу, но послушно сообщил, что на столе перед ним стоят две чашки чаю и тарелка с бутербродами, два с сыром, два с докторской колбасой.
– И все?
– И все.
– А видишь ли ты, Феденька, какой-нибудь омлет или котлеты?
– Нет.
– И не увидишь.
– Ладно.
– Это ты сейчас так говоришь, пока есть куда отступать. Федя, если честно, то я боюсь с тобой съезжаться.
– Почему? Ты хочешь обязательно штамп в паспорте?
– Не в этом дело. Сам видишь, хозяйка-то я никакая, а ты привык.
– Отвыкну.
– Это не так просто будет сделать, как тебе кажется. Я хоть и хирург, а все-таки женщина и вижу, какой ты ухоженный мужик. Всегда чистенький, настиранный, наглаженный…
– Спасибо.
– Жене твоей спасибо. Ты ж только руку в шкаф протягиваешь, да и то скорее всего она сама тебе вещи выдает каждое утро, верно?
– Ну, в общем, да…
– И кормит получше, чем вот это.
– Да, Татьяна великолепно готовит.
– И каждый день?
– Каждый.
– Вот видишь. Со мной такого не будет у тебя. Вещи твои прокручу в машинке вместе со своими, но и только. Сорочки гладить – сразу нет.
– Это печально, – улыбнулся Федор.
– У меня такая специфика работы, что операции длятся по пять-шесть часов, а то и больше. К вечеру будто по чайнику в каждой ноге, я еле иду, ну ты видел.
– Да, Глашенька.
– И сил уже ни на что не остается, я просто падаю в кровать. Знаешь, иногда я с радостью думаю, что сегодня ты не придешь и можно не прибираться.
– И так можно, даже если я приду.
– Да, ты великодушно будешь не замечать беспорядок, пока ходишь сюда в гости, а когда это станет твоим домом, все тут же изменится. Точно так же и с едой – тебе плевать ровно до тех пор, пока ты возвращаешься к домашней стряпне твоей жены.
– Вообще-то у нас есть помощница по хозяйству, – вспомнил Федор.
– И ты думаешь, она будет ходить сюда, когда ты переедешь?
– Вряд ли.
– Вот именно. Мне кажется, лучше оставить как есть, потому что риск операции слишком высок.
