Федор вздохнул:
– Не знаю, как ты, а я не жду, что это что-то принципиально изменит.
– Посмотрим.
– А ты куда ехала-то?
– В книжный.
– Любишь читать?
– Да не особо. По работе просто надо, куплю, а читать неизвестно, буду ли. Синдром Васисуалия Лоханкина. Рядом с этой сокровищницей мысли…
– Точно, точно! – улыбнулся он.
– А ты как тут?
Федору почему-то стыдно стало признаться, что он ехал на примерку.
– Так, знакомого навестить. Ну ничего, завтра.
– И я завтра.
– Скажи, как книга называется, я водителя пошлю.
Глаша покачала головой:
– Не обещай. Вдруг тебе не понравится?
– Посмотрим. Но даже если так, все равно ничего не изменится.
Она глазами показала, что эскалатор заканчивается, пора обернуться и сойти.
– Удивительно, что мы встретились! – прокричал ей в ухо Федор, когда поезд показался из тоннеля.
– Тебе удивительное, а для меня это наследственное, – улыбнулась она.
– В смысле?
Они встали возле дверей. На узких стеклах по трафарету было выведено «не прислоняться». Кто-то до них старательно стирал краску с букв, пытаясь превратить надпись во что-то остроумное, но не успел, и вышла невнятица.
– Мои родители познакомились в автобусе, и папа сначала сильно не понравился маме. Она его отшила, а потом они случайно сталкивались на улице пять раз. Действительно случайно, папа маму не караулил. На шестом она сдалась.
– А я своих родителей не знал, – вдруг признался Федор.
Глаша осторожно погладила его по плечу:
– А как ты жил?
– В детском доме. Обычная история. Мать отказалась, а никто не усыновил.
– Почему?
Федор пожал плечами:
– Трудно сказать. Сейчас я думаю, что был довольно мрачным дитятей.
– А ты потом не искал маму?
– Нет, и не собирался никогда.
Глаша снова погладила его по плечу.
– Притормози с материнской нежностью, – буркнул Федор.
– Да я и то думаю, что нянчить тебя как-то поздновато.
– Вот именно.
– А мои погибли восемь лет назад.
– Дорожно-транспортное?
– Нет, на производстве. Они вместе работали.
Федор обнял ее.
– Ты тоже давай поаккуратнее с отеческими утешениями.
– Хорошо, не буду.
Они молча доехали до Глашиного дома.
Федор вдруг испугался, что жизнь его сейчас изменится необратимо, и замешкался на пороге.
Оставался последний шанс вернуться к привычному существованию, и разум велел воспользоваться им. Но Глаша улыбнулась, и Федор шагнул к ней, как навстречу гибели.
А потом они лежали обнявшись, и Федор первый раз в жизни чувствовал, что он не один.
Так не хотелось уходить, что Глаша вытолкала его к последнему поезду метро почти насильно.
Федор трясся в пустом вагоне в холодный чужой дом и улыбался своему отражению в черном стекле.
Он надеялся, что жена устроит ужасный скандал, проклянет его и выставит с чемоданами за дверь, но Татьяна, не спускавшая домочадцам косого взгляда и невпопад сказанного слова, неожиданно простила ему явный загул. Официально она решила, что муж задержался на службе, а что там в голове у нее было, бог его знает.
И теперь, как только мог, Федор срывался к Глаше, а если не успевал, то вечером выходил якобы на пробежку, но финишировал возле первой исправной телефонной будки.
Ленка дулась, что он не зовет ее бегать вместе с собой, а может, и на что-то еще была обижена, он не вникал. Последнее время семья походила на собрание трех артистов, которые страшно надоели друг другу, давно не хотят ничего играть, но их силой заставляют исполнять свои роли, и Федору очень хотелось уволиться из этого странного театра.
Увы, но Глаша оказалась не наваждением и не прихотью стареющего мужика.
Как ни мечтал он прийти к ней, уходить всегда не хотелось еще больше.
С повышением пока было ничего не ясно, все же летом такие важные кадровые перестановки обычно не делаются, и вдруг Федор поймал себя на мысли, как было бы хорошо, если бы оно сорвалось.
Однажды пришлось выехать на место происшествия. Из-за грубого нарушения техники безопасности на стройке погибло шесть рабочих. Федор приехал, осмотрелся, подбодрил молодого ушастого следователя, который раньше никогда не видел столько трупов и в таком ужасном состоянии, распорядился усилить следственную группу, поднял всем моральный дух и уехал, прекрасно понимая, что в итоге придется сделать так, что рабочие сами во всем виноваты. Справедливость справедливостью, а если хочешь быть руководителем – умей принимать нужные решения.
На душе было кисло. Он не спрашивал у Глаши подробности, но предполагал, какая именно авария унесла жизнь ее родителей. Слава богу, массовая гибель людей на производстве у нас редкость. Тогда тоже все списали на грубое нарушение техники безопасности самими сотрудниками, настоящие виновники избежали наказания, а близкие не получили никаких выплат.
Да дело, наверное, и не в деньгах. Может быть, знай Глаша, что родители ушли не по собственной неосторожности, а стали жертвой трагического стечения обстоятельств или халатности руководства, ей было бы немного легче пережить их смерть.
А так, думая, что это папа своей беспечностью убил себя и маму, Глаша оказалась на грани нервного срыва, ей даже пришлось ходить к врачу.
Да Федор и без нее знал, что покрывать истинных виновников подло и даже гнусно, но знал и то, что все равно сделает так, как его попросят.
Ему казалось, раз он сознает, что сволочь, то не такая уж и сволочь. А ведь для жертв нет разницы, что он о себе думает. Им важен результат и совершенно все равно, испытывал ли прокурор угрызения совести или нет.
Раньше он хоть был верный семьянин, а теперь вообще стало не за что зацепиться.
Решив, что выезд на место происшествия – убедительное алиби для жены, Федор поехал к Глаше, но тоску и злость не получилось оставить за порогом.
Он сидел в тесной кухоньке хмурый и злой, пил чай, а Глаша устроилась напротив и читала толстую монографию, за которой все-таки съездила после их первого раза.
– Слушай, а как мы будем? – вдруг вырвалось у Федора.
Глаша пожала плечами, не отрывая взгляда от страницы.
– Что думаешь, Глаша? Что с нами будет дальше?
Монография с треском захлопнулась:
– Тебе не кажется, что об этом еще рано говорить?
