– Это ваше выступление… – словно исповедовался Глаше тихим, проникновенным голосом Трофим. – Какой там концерт? Вся часть в ауте, командование на ушах стоит, проверки, летный состав лихорадит, Федька погиб, а тут херня какая-то: концерт, на который нас загнали чуть ли не строевым шагом, потому что таков приказ минобороны – принять артистов, отработать мероприятие. – Он перевел дыхание, помолчал пару секунд. – И вдруг ты. Стоишь у этого микрофона, держишься за него руками, такая хрупкая, нежная и одновременно сильная. Я обомлел. Смотрел на тебя, слушал и со всей ясностью понимал, что моя жизнь разделилась на две половины: до этого момента и после него. А когда ты, появляясь из темноты, пела цветаевский «Реквием», у меня прямо мурашки бегали по телу и по мозгу, как кипятком обдавало. Этот твой голос… Ты смотрела прямо на меня, посылая это: «К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры, – чужие и свои?! Я обращаюсь с требованьем веры и просьбой о любви…» У меня сердце остановилось, я дышать перестал. Сидел, словно в ступоре, глаз не мог от тебя оторвать и думал, что сейчас помру.
– Я тебя не видела, – тихо выдохнула Глаша.
– Я знаю, – кивнул Трофим.
– Я не видела лица человека, к которому обращалась. Я слишком сильно погрузилась в исполнение, растворилась в нем.
– Да, я понимаю, – кивнул он, – но это не имеет значения. Все мы были потрясены вашим выступлением. Каждая песня, каждое стихотворение – все попадало точно в душу. И вдруг эти ваши «Журавли». Плакали, уже не сдерживая слез, все. Весь зал. И когда вы вышли, поклонились, постояли, словно минуту молчания выдерживая, и ушли, мы всё так же продолжали сидеть, оглушенные, опустошенные, эмоционально потрясенные. Кажется, у вас это состояние называется «душевный катарсис». Вот так мы и сидели, переживая его. А когда немного пришли в себя, утерли слезы, обменялись впечатлениями и эмоциями и захотели пообщаться с артистами, поблагодарить, выяснилось, что вы уже уехали. Естественно, что я не кинулся следом за тобой, чтобы познакомиться лично. Понятно, что это был только миг откровения, духовного просветления какого-то. Но он перевернул мою жизнь. С того самого мига я совершенно определенно знал, вот как ты знаешь, что ты моя родная душа, моя половина, мой человек. Вот так. С первого взгляда. И со всей очевидностью чувствовал, что смогу быть счастлив только с тобой. Но это знание ничего не меняло в моей жизни – была Ольга, был Макарчик, которому только исполнился годик. И служба, работа, которую даже при очень богатом воображении невозможно соединить с тобой каким бы то ни было образом, даже мистическим. Жил дальше, постоянно держа где-то в сознании, как это у вас, театралов, романтично называется, твой «запечатленный образ». Вот его и хранил, осознавая абсолютную нереальность хотя бы нашей встречи. Ты была как Венера для меня, примерно на той же орбите.
– А сейчас? – тихо спросила Глафира.
– Сейчас орбиты немного сблизились, – усмехнулся Разведов. – А тогда… Подполковник Карасин, такой правильный служака, установил хорошую видеокамеру в зале и снял этот ваш «не концерт» на всякий случай, думал – для отчета в министерство о проведенном мероприятии понадобится, а получилось так, что все, кто хотел, поскидывали себе на планшеты и флешки то ваше выступление. А когда обсуждали его и делились впечатлениями, жена командира нас и просветила, говорит: эта девочка, которая у них главная, Глафира Пересветова, она в сериале классном сыграла. Я сразу же полез в инет. У меня тут все есть – и «Зыбь», и «Скорость потока» и «Преломление» Алексея Аркадьева, и это странное андеграундовское «Колесо 5», который я совершенно не понял, но ты там классная. И спектакль, которые ты поставила в московском театре, тоже есть. Я потрясен и восхищаюсь тобой как актрисой. У нас такая прорва красивых, интересных артисток, который из картины в картину играют самих себя: одна и та же прическа, один и тот же макияж, одинаковые жесты, слова, реакции, мимика. А тут вдруг ты. Это твоя «Зыбь»… – Он замолчал, перевел дыхание. – Вот совершенно солидарен с Андреем, я бы тоже этому Карагозову рожу хотел бы набить за то, что он с тобой там вытворял. Думал, у меня сердце разорвется на куски, когда смотрел, какая хрень с тобой там происходит. Лысая, худющая, взгляд, как у волчонка загнанного. Ужас. И совсем, ну совершенно другая у Павлова – шикарная, роскошная женщина высшего класса, красавица, глаз не оторвать, и такая манкая, вальяжная. У тебя даже черты лица изменились, голос, манера говорить, ходить, двигаться. А в «Преломлении» снова другая женщина. Ты очень талантлива, Глаша. Очень.
– Почему ты раньше не рассказывал об этом? – спросила она, внимательно всматриваясь в его лицо.
– Сначала хотел сразу выложить все как есть, а потом передумал. Подумал, что ты решишь, будто я тебя обхаживаю, потому что твой фанат или поклонник какой озабоченный. Я, конечно, фанат и поклонник твоего творчества и понимаю, что это неотъемлемая часть тебя, твоей личности, но все же люблю я тебя, женщину, человека, а не актрису и крутого модного режиссера. Хотя и актрису тоже. – Он замолчал, задумавшись, провел пальцами по лбу, поднял голову и посмотрел на нее пронзительным взглядом своих дымчато-серых глаз. – Когда Ольга объявила, что уходит к Андрею, я попросил нашу службу безопасности выяснить все про этого человека. А когда прочитал в одной из справок, что Глафира Пересветова его родная сестра… Сказать, что офигел или что покрепче, это ничего не сказать. Есть, спать не мог целые сутки. Это так странно, чудно. Все казалось: да нет, перепутали что-то безопасники, ну реально не может же быть. Вот как такое могло вообще сложиться? Миллионы мужчин в стране, а Ольга влюбляется именно в твоего брата. Когда начинаешь задумываться над такими вещами, чувствуешь себя марионеткой в божьих рокировках. А потом я услышал твой голос по телефону, и меня словно горячей волной окатило. И только тогда поверил, что это все-таки наяву. Вот так, Глафира Артемовна.
Она смотрела на него, ощущая, как все внутри плавится от переполнявших ее мощных чувств к этому необыкновенному мужчине. Смотрела и не могла наглядеться, настолько он казался ей невероятно красивым в момент этой своей исповеди.
«Мало что так красит человека, как мужество или любовь», – говорила ее бабушка. У него были и мужество, и любовь. И он был прекрасен в обоих этих проявлениях.
Она отложила в сторону планшет, который продолжала держать в руках, завороженная его рассказом, потянулась к нему, обняла рукой за шею, прижалась, вздохнула, почувствовав его запах, оттененный еле уловимым ароматом приятного одеколона.
– Ну и что ты расстраиваешься? – спросила Глаша, сочувствуя всем его переживаниям и сомнениям. – Теперь-то чего? Венера сошла с привычной траектории движения, и наши орбиты пересеклись.
– А ты? – спросил он, перехватив ее за талию и поудобней устраивая у себя на коленях.
– А я? – задумалась она. – Когда подходила к калитке, чтобы открыть, то вдруг поняла: сейчас моя жизнь разделится на ту, что на этой стороне калитки, и на ту, что станет, когда я открою калитку. Открыла и увидела тебя. У тебя глаза такие же, как у меня, дымчато-серого цвета, папа их называл «балтийскими». И потрясающая улыбка, от которой появляется ямочка на правой щеке. Я смотрела на тебя, и мне стало замечательно легко и радостно, потому что ты моя судьба. Надо ли что-то объяснять? – Она откинула голову, чтобы лучше видеть его лицо. – И еще ты очень красивый, Трофим Разведов. Я прямо загляделась.
