– Да не вовремя вы с этим концертом, ребятки, – морщась от досады, начал объяснять встречавший их заместитель командира. – Два дня назад погиб наш товарищ, летчик. Разбился вместе со своим самолетом. У нас ЧП, работает комиссия. Какие уж тут трали-вали, – махнул он расстроенно рукой. – Мы, конечно, люди военные, приказано провести концерт – проведем, людей уж собираем в зале. Только не ко времени все это.
А Глафиру внезапно озарило, что надо делать. А еще она душевно прониклась той скорбью тяжелой утраты, которую ощущала сейчас вся часть.
– Как вас зовут? – спросила Глаша заместителя командира, беря того под руку.
– Степан Василич, – представился подполковник.
– Степан Василич, – обратилась она к нему тем своим особым голосом, которым умела говорить в определенных ситуациях, – вы не переживайте. Концерт мы дадим. Особенный концерт. Все будет хорошо.
– Да что уж, – махнул он обреченно, не поверив ее словам. – Идемте, раз такое дело.
В прямом смысле «прямо на коленке», сидя на стуле за кулисами, пока шло налаживание аппаратуры, Глафира придумала и написала сценарий нового, уникального представления, скомпоновав его из разных номеров, которые у них были отработаны, включив и те, которые не вошли в утвержденную программу, и пару номеров из старой студенческой работы. Быстро пробежалась с ребятами по сценарию, переговорила с техниками по свету, звуку, по минусовке, еще раз повторили с артистами последовательность выхода, прогнали сценарий. Попросили Степана Васильевича поставить в глубине сцены лавки и стулья. И…
Глафира вышла первой и, пока шла к микрофону, укрепленному на стойке на краю, в центре сцены, всем телом улавливала тяжелое неодобрение, накатывающее на нее волнами из зала.
Она встала перед микрофоном, взялась за него двумя руками, словно ища опоры, и произнесла вступительное слово:
– Мы не будем давать концерт. – Выдержала паузу, переждав, пока затихнет пробежавший по рядам шепоток, и продолжила: – Сегодня не будет никаких аплодисментов, потому что все, что мы представим, это не игра и не выступление артистов, это дань нашего глубокого уважения и поклон до земли всем вам за ваш неизвестный, великий, каждодневный подвиг. Мы посвящаем наше выступление светлой памяти вашего погибшего товарища Федора Красавина. И вам.
Глафира замолчала, тихо заиграло фоновое сопровождение, а из правой кулисы медленным шагом, с гитарой на ремне, перекинутом через плечо, шел к микрофону, как центральной точке всего сегодняшнего выступления, Паша Рогов, запевая своим потрясающим мощным голосом: «Маятник качнется – сердце замирает».
Пел он, не подражая Градскому, но эффект его исполнения был не менее потрясающим и проникновенным, чем у автора.
Глафира медленно, не поворачиваясь спиной к зрителям, отступала назад – в сгущающуюся темноту. Специально создали такой эффект – сзади темно, лишь угадываются силуэты – а у края сцены неяркий свет, выхватывающий фигуру выступающего.
Паша закончил песню и в наступившей абсолютной тишине, пока еще звенели струны последним взятым аккордом, из-за его спины вышла к стойке с микрофоном Алла и, как Глаша до нее, взялась за него двумя руками и начала читать «Реквием» Роберта Рождественского.
А Павел медленно, так же, как Глафира до него, не поворачиваясь спиной к зрителям, отступал назад, удаляясь в глубь сцены, словно растворялся в темноте. Алла закончила читать и из левой кулисы, с микрофонной гарнитурой, с гитарой, как и Паша перед ним, вышел Славик Махов, ударив по струнам пальцами, и зазвучал «Камикадзе» Розенбаума.
Он шел к центру сцены, к точке, обозначенной стойкой с микрофоном, а Алла медленно спиной удалялась назад – еще одна тающая в темноте фигура.
У Славы не столь сильный голос, как у Павла, но очень необычный тембр: чуть хрипловатый, глубокий. Этой песне Розенбаума он подходил как никакой другой. Он пел очень классно, Глафиру словно током прошибало от этих строчек, пропеваемых эмоционально, искренне, с нажимом.
Он закончил песню, обрывая аккорд. Из-за его спины вышла Лиля и начала читать стихи, а Слава медленно отступал в темноту.
Они сменяли друг друга, начиная читать стихи или отрывок прозы или петь, медленно выходя из темноты на свет и возвращаясь обратно, отступая в темноту, а на их место выходили другие, словно уходящие от нас люди и их возвращающиеся души разговаривали с залом.
В самом конце к микрофону подошел Павел и запел «Журавли». А из темноты один за другим выходили артисты, останавливаясь за его спиной, становясь клином, и на словах «Летит, летит по небу клин усталый…» все артисты одновременно вскинули правые руки, чуть приподняв и вытянув пальцы, и начали синхронно раскачиваться из стороны в сторону, изображая журавлиную стаю.
И было это так пронзительно и так сильно – потрясающий голос Павла и эта «стая», летевшая за его голосом, – что пробирало самих артистов до самой глубины. Девчонки в «строю» раскачивались, «летели» и плакали…
Вот так.
На последних строчках, продолжая держать руки, они так же слаженно и синхронно все вместе начали медленно отступать назад – уходя, растворяясь в темноте.
А допев, выдержав паузу, вышли вперед на свет рампы, выстроившись в одну линию, и поклонились «до земли», касаясь пальцами пола. Выпрямились, постояли в молчании несколько секунд и ушли со сцены. Совсем.
Молча, не обменявшись ни словом, они быстро собрали свои вещи.
К ним подбежал Степан Васильевич с потрясенным лицом и следами слез.
– Ребята! – хватал он за руки Пашку со Славой. – Ребята! Это было… – покрутил он головой, не в состоянии подобрать слов, чтобы передать свои чувства. – Это… Вы такие молодцы! Вы даже не представляете, какие вы молодцы!
– Мы поедем, ладно? – осторожно вытаскивая свою ладонь из руки подполковника, сказал Рогов и повторил: – Поедем. Устали мы.
– Да, да, – спохватился подполковник, отпустив руки парней. – Езжайте. Но вы… Мы все плакали, – признался вдруг он с такой подкупающей искренней открытостью. – Все. Плакали и не стеснялись своих слез. Вы потрясающие молодцы, ребята. Спасибо, спасибо вам. Лучшего выступления в память о Федоре невозможно придумать. Как памятник это, навсегда. – Его глаза засверкали от подкативших слез.
А они, словно не желая растрачивать то тонкое ощущение прикосновения к высоте, что испытывали, уставшие, опустошенные, быстро расселись в одном из автобусов, привезших их в часть, и поехали в гостиницу, в которой для них были забронированы номера. И молчали всю дорогу. Не могли говорить.
Только Михаил Власович подошел к Глафире, очень осторожно, словно боялся сломать, взял ее ладошку в свои руки и поцеловал.
Ничего не сказал, просто поцеловал.
Так и доехали до города в молчании и разбежались по своим номерам. А парни позже вечером спустились в ресторан и напились.
Это непросто, поверьте, очень непросто настолько выкладываться всем своим существом артисту. Вот так они и выгорают. Вот так…
