– Точно. Заодно и откровенное предупреждение другим соискательницам на эту роль. Только как-то это слишком… Как бы тебе объяснить? У нас по телевизору сплошь детективное кино, в котором подробно, как в инструкции, иногда даже талантливо, объясняют, как ведет себя, скажем, маньяк или интеллектуальный убийца, как бы в насмешку оставляющий следователям фетиши на месте преступления. Все это преподносится психологически очень вкусно. У меня возникает ассоциация, что наш убийца, не обладая хорошим вкусом, насмотревшись детективов, придерживается постановочной линии. Помнишь, как лежали розы в гримерке у Туркаевой? Они ни разу не просто упали из вазы, он их подобрал и специально разложил таким образом, словно это последний букет, брошенный к изголовью актрисы широким жестом. Сарказм. Послание такое. Ну и еще несколько важных мелочей в том же духе. Ему хочется красивости, показать себя эдаким утонченным эстетом, а получается дешевый перебор. Пошлость, она, знаешь, всегда убивает красоту.
– И что это нам дает?
– Не знаю, что это дает тебе, а мне это помогает настроиться на человека, постараться понять ход его мышления, уловить его побуждения.
– Но получается, что самыми заинтересованными в смерти этих женщин являются актрисы?
– Или их поклонники, любовники, да кто угодно, – возразила Глафира и, тяжко вздохнув, не без сожаления, села ровно. – Все, Юр, на сегодня хватит. Завтра похороны Элеоноры. Непростой день. Давай утром созвонимся, и ты совершишь очередное служебное преступление, раскрыв мне данные экспертиз.
– Глаш. – Резко оттолкнувшись от диванной спинки, Юра выпрямился. – Ты мне все-таки его найди. А то что-то сильно я сомневаюсь, что мы его того… быстро вычислим. У вас же тут черт ногу сломит в ваших страстях закулисных. Прямо какая-то лютая борьба за место на сцене! – И, заводясь все больше, возмутился: – Да еще и камер нигде ни хрена нет! Кто входил, кто выходил, кто по коридорам шастал – пойди догадайся.
– Да все, Юр, все, – сказала Глаша. – Что ты разбушевался? Раньше вообще никаких камер не было, но как-то ваши предшественники преступников ловили и разоблачали.
– Так то предшественники, а они знаешь какие были – ого-го. – И еще больше разозлился. – Что ты там за спектакль такой ставишь, что у тебя за него сплошное смертоубийство происходит, а?
– Хороший спектакль, – пожала плечами Глафира и пояснила: – Это искусство, Юр, оно, между прочим, души лечит. – И отмахнулась. – Тебе не понять.
– Искусство у нее! – проворчал Лепин. – Души она, понимаешь, лечит! Разворошила тут какой-то гадюшник, актеры травят друг дружку за милую душу, а нам, значит, простым сыскарям, тут не разобраться.
– Да ладно тебе, – примирительно остудила его Глаша. – Все вы делаете правильно, все в порядке. Знаешь, за что еще люблю театр помимо прочего? За то, что это единственное место, где бедные смотрят на богатых свысока. Кстати о театре, о лечении душ и про роль. Поговорили бы вы с медперсоналом в больнице, где лежит Наталья, чтобы всем, интересующимся ее здоровьем, ну кроме родных разумеется, сообщали, что состояние пациентки критическое и врачи ничего хорошего не обещают. А Грановский объявит в театре, что Гордеева при смерти.
– Ага, – сразу же забыл обижаться Лепин, – значит, стратегия у тебя такая.
– Да, Юр, – кивнула Глафира. – Ладно, давай по домам.
– Ладно, давай по домам, – согласился он. – У тебя хоть твои дети под присмотром?
– Угу. И кстати, я уверена, что на бутылке и бокале обнаружатся отпечатки только реквизитора и самой Гордеевой. Так вы реквизитора-то не задерживайте, это точно не она.
В поселок Глафира въехала совсем уж поздно. Редко в окнах какого-либо дома горел свет. Да, все-таки жизнь на природе, за городом незаметно, исподволь формирует особое сознание – ночью мало кто засиживается у телевизора, ложатся рано, встают рано. Ну разве что шашлыки-машлыки-застолья по выходным и праздникам могут до утра продолжаться, и тоже от некого внутреннего ощущения свободы, которое дает человеку природа.
Ее домашние тоже давным-давно спят вместе со всем поселком. Она позвонила, предупредила, что задержится на работе. И тут же отметила про себя, что приобретает новый навык – звонить, интересоваться, как дома дела, и предупреждать о своих планах.
Первое время Глафире это непросто давалось. Привыкшая жить одна и ни перед кем не отчитываться, она с большим скрипом приноравливалась к иным реалиям с повышенными обязательствами, пусть и временными. Правда, время это что-то уж слишком затянулось.
Дом, погруженный в сон, появился из темноты размытыми очертаниями. Лишь тусклый, еле заметный свет ночника просачивался через окно кухни. Открыв с пульта ворота, Глафира зарулила на площадку перед гаражом и вздрогнула от неожиданности, когда навстречу машине шагнула из темноты темная фигура.
– Напугал, – призналась Глаша, узнав в подошедшем ближе человеке Разведова.
– Извини, не подумал. Надо было свет над гаражом включить, но не хотелось темноту нарушать.
– Чего не спишь? – спросила она, выбравшись из машины.
– Тебя встречаю, гуляю тут. Хорошо. Тишина замечательная, – пояснил он и предложил: – Загнать в гараж?
– Не надо, – подумав, решила Глаша. – Завтра рано ехать.
– Ну, пошли в дом? – Разведов осторожно взял ее под локоток.
– Пошли, – устало вздохнула Глаша.
– Чаю или перекусить хочешь? – Он поддерживал ее твердой рукой, страхуя в непроглядной темноте.
– А знаешь, – удивилась Глафира, – хочу. Поесть сегодня вообще забыла. Только кофе принимала как лекарство.
– Тогда идем, я за тобой поухаживаю, – распорядился Трофим.
Он как-то сноровисто, быстро и ловко накрыл маленький кофейный столик у окна в уютном уголке их просторной кухни, устроенный именно для таких небольших «кофейно-чайных» посиделок, поставив перед устало откинувшейся на спинку уютного кресла Глафирой чайничек с чаем, тарелки с подсушенным в тостере хлебом, мягким козьим сыром, маслом и какие-то закусочки в небольших вазочках, приготовленные Кирой Палной.
Сел напротив, налил Глаше и себе душистого чаю в чашки и, принявшись сосредоточенно сооружать сложный, красивый бутерброд, спросил:
– Ну, что у вас там опять приключилось?
– Почему ты решил, что приключилось? – вяло поинтересовалась Глаша.
– Потому что ты приехала ночью, голодная, замученная, уставшая. – Он протянул ей бутерброд и добавил: – Потому что я тебя чувствую.
Полюбовавшись произведением «кулинара», Глафира откусила приличный кусман и, прикрыв на мгновение глаза от удовольствия, принялась старательно жевать. Запила чайком, посмотрела на Разведова, следившего за ней с ироничной улыбкой, и вздохнула:
– Сегодня отравили актрису, игравшую главную роль в моей постановке. Прямо на сцене во время репетиции.
– Эвоно как… – протянул, впечатлившись, Трофим. – Насмерть отравили-то?
