Те и в самом деле были муравьями – ни больше ни меньше. Он чувствовал себя всего лишь эпидермальной клеткой чудовища, что дерется с другим чудовищем, очень беспокоясь за свои внутренние органы, но совершенно не заботясь об эпидермисе. Было что-то успокоительно-абстрактное и безличное в мысли о том, что ты объединен со множеством других людей, но не общей целью, а скорее принадлежностью к одному чудовищу, такому огромному, что оно с легкостью может исполнить долг перед судьбой и необходимостью. Сообщество протоплазмы.
Светловолосый солдат пробормотал два-три слова, и на мгновение ему показалось, что с ним говорит целая армия. Затем до него дошел смысл сказанного, и он подрегулировал прибор, который они устанавливали.
Но захватывающая внезапность этих слов вызвала у него глубочайшее душевное страдание. Абстрактное превратилось в личное, и это было ужасно. Одно дело – воображать чудовище, состоящее из клеток-людей, и совсем другое – получить грубый, неотвратимый импульс от соседней клетки и ощутить удушающее давление целого организма. Он поднял руку к воротнику. Казалось, сам воздух передавал его коже пинки и тычки далеких, невидимых людей. Толчки галактической орды.
Он стоял теперь на маленьком выступе у вершины хребта, смотрел вверх, туда, где воздух был чище, и чувствовал себя так, словно задыхался. Новое настроение пришло внезапно, без предупреждения, как почти всегда в последнее время, взрывной волной поднимаясь из какого-то дикого, чуждого, непрерывно расширявшегося пространства внутри его.
Затем в бескрайнем небе, покрытом причудливыми облаками, опять возникли лица друзей – одно за другим, огромные, как пантеон полубогов. Точно так же, как в подвале и несколько раз до этого, но теперь все вместе. Только эти лица имели значение во всей Вселенной. Чернокожий Джордж, с широкой улыбкой, глуповатой на вид – но только на вид. Лорен, со впалыми щеками, смотревшая мягко и осторожно, но всегда готовая спорить. Смуглая Хелен, с гордой, тонкой линией губ. Кеннет, с желтоватой кожей и оценивающим втайне взглядом. И Альберт, и Морис, и Кейт. А также другие, чьи лица расплылись, и душа разрывалась от сознания того, что друзья позабыты. Они менялись и светились теплым огнем. Многозначительные, как символы, но несущие в себе саму суть индивидуальности.
Он встал как вкопанный и задрожал, ощущая огромную вину. Как он мог оставить их, забыть о них? Его друзья – единственные, кто достоин преданности, крохотный островок в удушающем космос людском океане, единственные, кто сохранил достоинство и значение, в сравнении с которыми раса, вероисповедание и гуманизм казались бессмысленными словами. Это было так же очевидно и неопровержимо, как аксиомы в математике. До сих пор он видел только маски реальности, отражения, тени теней. А теперь одним прыжком встал рядом с богами, которые дергают за ниточки в темноте.
Видение растаяло, превратившись в часть его сознания. Он обернулся и словно бы впервые увидел светловолосого солдата. Как он мог поверить, будто у них есть хоть что-нибудь общее? Пропасть между ними была куда более широкой, чем если бы они принадлежали к разным расам. Почему у него вообще были сомнения по поводу этого самодовольного, косоглазого, суетливого ничтожества? Больше он сомневаться не будет. Это совершенно ясно.
«Ну вот, на этот раз мы зададим им жару, – убежденно сказал второй солдат. – Теперь у нас все в порядке. Мы им покажем, этим жукам. Давай».
Это было на удивление, до истерики, невыносимо. Вчера – пауки. Сегодня – жуки. А завтра кто – черви? Второй солдат действительно верил, что это важное и достойное занятие, и все еще мог притворяться, будто у резни есть какой-то смысл, какая-то цель.
«Давай включай бета-колебания», – нетерпеливо сказал второй солдат, подталкивая его локтем.
Все стало совершенно ясно. И он больше никогда не утратит эту ясность. Одним поступком он отделит себя от галактической стаи, прорвется к лицам в небесах и останется с ними навсегда.
«Давай», – торопил второй солдат, дергая его за рукав.
Он расчехлил свое оружие и нажал на кнопку. На затылке светловолосого солдата беззвучно появилась… даже не дыра, а тусклое, темное пятно. Он спрятал труп, спустился по противоположному склону хребта и присоединился к другому отряду. К вечеру они снова отступили, тяжело раненное чудовище инстинктивно сопротивлялось смерти.
Теперь он стал офицером.
«Не нравится он мне, – говорил о нем один солдат. – Конечно, все они стараются нас напугать, сознавая это или нет. Но с ним дело другое. Я понимаю, что он не говорит с нами жестко, не угрожает, не напускает на себя суровый вид. Я понимаю, что он бывает вежливым, когда находит время, чтобы заметить нас. Порой даже сочувствует нам. Но есть в нем то, чего я никак не могу распознать. То, от чего холодеет кровь. Как будто он вообще не живой… или мы не живые. Даже когда он особенно заботлив, я понимаю, что ему на меня наплевать. Это все его глаза. Я мог бы прочитать выражение глаз фомальгаутского слепого червя. Но в его глазах не вижу ничего».
Тянущийся к небу город казался чужим, хотя когда-то был для него домом. Так даже лучше, думал он. Кожа еще не привыкла к гражданской одежде.
Он быстро скользил по движущейся дорожке, бесцельно поворачивая, когда та переходила в пешеходные восьмерки. Вглядывался в лица прохожих с открытым любопытством, словно был в зоопарке. Ему просто хотелось получить удовольствие от недолго длящегося ощущения неузнанности. Но он знал, что будет делать дальше. Здесь были его друзья и были животные. И о судьбе друзей следовало позаботиться.
Возле следующей восьмерки собралась небольшая толпа: оратор. Этой дряни развелось немало со времени перемирия. Он с любопытством прислушался и сразу опознал слабость в словах. Они были испачканы идеалами, заражены невыгодной, плохо просеянной ненавистью. В призывах к действию угадывалась скрытая горечь, доказывавшая, что бездействие предпочтительнее. Это были цивилизованные слова и, следовательно, бесполезные для того, кто хотел стать дрессировщиком космического масштаба. Какой зоопарк у него когда-нибудь появится – и каждое животное в этом зоопарке будет считать себя разумным!
В его голове завертелись иные слова и фразы: «Мыслители! Послушайте меня… лишены того, чего вы заслуживаете, введены в заблуждение заблуждающимися людьми… галактические отговорки… лицемерное перемирие… существа, которые воспользовались войной для объединения своих сил… Космическая декларация рабства… жизнь ради лишений, свобода ради подчинения… что до стремления к счастью, то счастье в миллионах световых лет от нас… наши всеобщие права. У нас есть тридцать бронированных планетоидов, бесцельно болтающихся на орбите, триста звездолетов, три тысячи боевых кораблей и три миллиона ветеранов войны, изнывающих от рабского труда, и это в одной только нашей системе! Свободная Марсия! Земля для всех! Реванш».
Эти невысказанные слова, понимал он, предвещают приход к власти. Так делал Александр. Так делал Гитлер. Так делал Смит. Так делал Грив-лат. Так делал Нейрон. Так делал Великий Кентавр. Все они были убийцами, но только убийцы и побеждают. Он видел сияние своего будущего, протянувшееся на световые годы, в бесконечность. Деталей разглядеть не удалось, но оно было окрашено в имперские цвета. Никогда больше он не допустит колебаний. Каждый момент что-нибудь да решает. Каждый поступок в его будущем неизбежен, как падение песчинок в древних песочных часах.
