Но постепенно он начал понимать, что он не один в этой пустоте, что рядом с ним неуклюже вращаются пять огромных, черных, угловатых силуэтов, выделявшихся на звездном фоне. Он отчетливо различал их грани, лишь когда те случайно отражали свет сияющей, подобно Венере, звезды. Грани эти, совершенно плоские на вид, точно были сделаны из серебристого металла, потускневшего от времени и теперь напоминавшего свинец.
Каждая плоская грань была либо треугольной, либо квадратной, либо пятиугольной, и он наконец догадался, что это пять правильных – платоновых – тел
[183], открытых, вероятно, Пифагором: тетраэдр, гексаэдр (куб), октаэдр, додекаэдр (двенадцатигранник) и икосаэдр (двадцатигранник). Всего пятьдесят граней.
– И это почему-то казалось крайне важным и очень пугающим, – рассказывал Франсуа, – точно где-то в глубинах космоса мне преподнесли в дар ответы на загадки Вселенной и надо только истолковать их. Сам Кеплер точно так же думал о пяти правильных телах и пытался понять, что они такое, в своей «Тайне мироздания». Но бог мой, какими старыми были эти многогранники! Изъязвленные бесчисленными столкновениями с частичками метеоритной пыли, целую вечность подвергавшиеся воздействию волн электромагнитного спектра. Так мне казалось.
И отчего-то у меня появилось ощущение, – продолжил он, впившись в вас дикими глазами, – что внутри этих огромных фигур находится что-то еще более древнее. Предметы, артефакты, замороженные и мумифицированные сущности – не знаю, может быть, материальные призраки. А затем я вдруг понял, что плыву в самом центре огромного космического кладбища, один-одинешенек в целой Вселенной. Представь себе пирамиду Хеопса с Палатами фараона и царицы и всем прочим, дрейфующую в невесомости, затерянную среди звезд. Итак, кто-то сделал эти свинцовые гробы, и если живые могут существовать в космосе, то и мертвые тоже. Почему бы какой-нибудь могущественной цивилизации, межзвездной империи, не размещать в космосе свои гробницы».
(Возвращаясь к своему сну в пятидесятых годах, он уже говорил «на орбите», и мы вспоминали о нем, когда один безумный владелец фирмы ритуальных услуг предложил запускать в космос сферические серебряные урны с человеческим прахом.)
Иногда Франсуа цитировал при этом обращенные к Цезарю слова Кальпурнии из трагедии Шекспира:
В день смерти нищих не горят кометы,
Лишь смерть царей огнем вещает небо.
(Шекспир весьма серьезно относился к кометам, которых в его времена было премного, причем довольно ярких.)
«А потом мне показалось, – заканчивал он, – что все эти невидимые призраки выплыли из пяти своих мавзолеев и надвинулись на меня, я закашлялся от пыли и проснулся».
В 1970 году он добавил еще одну мысль к своему видению и мудреным комментариям, вещая с такими же дико горящими глазами, только теперь их окружала сетка морщин:
– Ты знаешь, что нейтрино называют призрачной частицей? Так вот, недавно Глэшоу и другие ребята открыли – или, по крайней мере, теоретически предсказали – еще более призрачные и абстрактные свойства материи, свойства настолько удивительные и тонкие, что они получили название – веришь или нет – «странность» и «очарование». Возможно, призраки – это сущности, не имеющие ни массы, ни энергии, а только странность и очарование… и, может быть, еще спин.
В этот момент его горящие глаза вспыхивали еще сильней.
Однако в своем рассказе о Франсуа Бруссаре (и обо всех нас) я должен вернуться в 1930 год, когда о нейтрино еще и не мечтали, а только-только открыли нейтрон и объяснили существование изотопов. Мы все тогда обучались в Чикагском университете – так мы впервые собрались вместе. Франсуа жил в районе Гайд-парка вместе (и за их счет?) с какими-то состоятельными особами, помогавшими Институту Востока и городской опере. Он слушал пару курсов, которые мы тоже выбрали, – так мы и познакомились. Он носил тогда кейп и вандейковскую прическу – его темно-каштановые, почти черные волосы в молодые годы были удивительно шелковистыми.
Он приплыл из Парижа на лайнере «Бремен» за рекордные четверо суток и привез с собой последние новости о Левом береге и «Харрис-баре», Андре Жиде и Гертруде Стайн. Его приемный отец, старина Пьер Бруссар, давний друг Марка Твена, умер несколько лет назад (скончавшись на девяностом году жизни в постели… которую делил со своей новой пассией), и коварные родственники оставили Франсуа без наследства, но все те гротескные и комичные случаи из его детства, в которых старина Серебряный Пит исполнял роль свихнувшегося волшебника, а Франсуа – самого незадачливого из учеников, не утратили из-за этого обаяния.
При всем своем интересе к науке он поначалу казался дилетантом, хотя и прослушал математический курс теории множеств (а следом и теории групп – весьма передовой по тем временам), но затем мы впервые услышали, как он отвечает на вопросы. Ховард должен был получить степень магистра психологии, но по уши увяз в диссертации, требовавшей двух семестров кабинетной работы, чтобы сопоставить результаты одного из экспериментов его профессора, – несложная математика, но гора вычислений. Ховард все откладывал и откладывал этот чудовищный труд, пока не стало глупо даже мечтать о том, чтобы закончить его вовремя. Франсуа узнал об этом, забрал его данные и вернулся с ответами – толстой пачкой листов – через шестнадцать часов. Ошарашенный Ховард проверил несколько результатов на выбор: все были правильными. Он помчался с бумагами к машинистке, перепечатывавшей диссертации, – и получил степень магистра в положенный срок.
Франсуа передал бумаги Ховарду на моих глазах, сказав при этом: «Три часа на то, чтобы усвоить данные, десять – на получение ответов, и три – на запись». (Оказалось, есть серьезные причины для того, чтобы запоминать результаты именно десять часов.)
Но все же он был чародей, наш Франсуа, причем во всех смыслах. (Если говорить о странности и очарованности, то первое было в нем самом, а второе он вызывал в других.) Думаю, Франсуа в то время завел роман с Гертрудой. Богатые друзья из Гайд-парка бросили его, а ее родственники были состоятельнее, чем у любого из нас, хотя, возможно, это не сыграло роли. Да, он был истинным чародеем, более того – катализатором воображения и амбиций. А мы были маленькой группой довольно смышленых и удачливых молодых людей, считавших себя особенными, исключительными, но на самом деле очень наивных. И жадных до культуры во всех ее проявлениях. Мы только что открыли для себя марксизм и классовую борьбу, но всерьез не увлеклись ими. Социальная защищенность нас тоже не очень интересовала – крах фондового рынка в октябре 1929 года показал, что все мы совершенно не защищены. Нашими героями были в основном писатели и ученые – Т. С. Элиот, Хемингуэй, Джеймс Джойс, Эйнштейн, Фрейд, Адлер, Норман Томас, Мейнард Хатчинс из нашего же университета, с его «Великими книгами» и двухлетним бакалавриатом, а еще Линдберг, Амелия Эрхарт и Грета Гарбо. (Какой контраст с нынешними героями и героинями, в основном антиэлитарного и популистского толка: левацкие социальные работники, имеющие доступ к наркотикам врачи «скорой помощи», ведьмы и оккультисты, мистики и гуру возврата к природе, революционеры, феминистки, ребята из «Власти черных» и «Освобождения геев», поджигатели призывных свидетельств – среди нас тоже попадались приверженцы пацифизма, но в большинстве своем они были непрактичными идеалистами. Какие грандиозные перемены нас ждут!)
