А вот актеры такие добрые – все мне помогают и мирятся с тараканами в моей голове (хотя у них и своих хватает – Дану
[124] свидетельница), и я даже иногда думаю: может, я кому-нибудь из них прихожусь родней – троюродной сестрой или невесткой (или женой, господи помилуй!). Я частенько сравниваю наши лица рядом в зеркалах, и никакого фамильного сходства не просматривается. А может, я прежде была актрисой в этой труппе. Самой третьестепенной. Играла крохотные рольки вроде Люция в «Цезаре», или Бьянки в «Отелло», или одного из маленьких принцев в «Трехглазом Дике»
[125], или Флинса и Придворную даму в «Макбете». Правда, когда я представляю себя даже в такой маленькой роли, меня душит смех.
Но если я кем-то и была в театральном мире, никто из актеров мне об этом не сказал, даже полусловечком не намекнул. Зря я умоляла признаться или хитростью пыталась выудить информацию, полагая, что это поможет вспомнить потрясение, из-за которого у меня теперь агорафобия с амнезией, и прочистит мне мозги. Или хотя бы покончит с психологией мышки-норушки, которую я для себя сочинила.
Я так думаю, они тут объявились год назад и убедили меня остаться с ними, решив, что мой лучший шанс на выздоровление или, по крайней мере, на этакое полублаженное прозябание – это поселить меня в гримерке, а не отправлять домой (смешно: у меня что, мог бы появиться еще один дом?) или в психушку. Наверное, они слишком уверовали в свои доморощенные психиатрические способности и захотели, чтобы я (одной «белой лошади»
[126] известно почему) прошла сей лечебный курс, на который любой профессиональный мозгоправ просто плюнул бы с презрением.
Я так много размышляла об этой затее актеров, так переживала насчет неприятностей, которые могут на них обрушиться, что однажды не выдержала и спросила:
– Сиди, может, мне показаться доктору?
Хотя даже подумать об этом раньше боялась.
Он торжественно смотрел на меня две секунды, а потом изрек:
– А почему нет? Вот прямо сейчас иди и поговори с Доком. – И указал пальцем на Дока Пескова, который в этот момент ковырялся в своей баночке с гримом, похожей на полупинтовую кружку из промелькнувшего перед моим мысленным взором воспоминания.
Вот я и пошла. Док растолковал мне классификацию психозов Крепелина
[127], бормоча (при этом он, того не замечая, поглаживал мне руку), что через годик-другой и сам станет прекрасным примером синдрома Корсакова
[128].
Актеры на свой психованный манер были чертовски добры ко мне. Никто не попытался воспользоваться ситуацией и припахать меня – ну, если не говорить о просьбах пришить пуговицу, или почистить туфли, или в худшем случае отскрести от грязи таз для мытья. Ни один из мальчиков не сделал ничего такого, чего бы я сама не хотела в душе. А если я слишком уж теряла голову от Сида, то он осаживал меня, делаясь холодно-вежливым – а таким он бывал только с незнакомыми людьми. Отстав от Сида, я могла увлечься Бо, который относился ко мне как настоящий джентльмен с Юга.
И все это – ради глупого маленького найденыша, которого любой, кроме труппы сентиментальных актеров, и глазом не моргнув отправил бы в Бельвью
[129]. Если уж говорить до отвращения откровенно, то самая вероятная моя версия такова: я ушибленная сценой девица из Айовы. Смекнув, что молодость и здравомыслие катятся к чертям, я перебралась в Гринвич-Виллидж
[130] и до того помешалась на Шекспире, увидев спектакль в Центральном парке, что стала туда таскаться ежедневно. «Кристофер-стрит», «Пенн-стейшн», «Таймс-сквер», «Колумбус-серкл» – ну вы понимаете. Ошивалась у входа на сцену этакая робкая дурочка с открытым от восторга ртом, ну, актеры и приручили ее.
А потом с ней произошло что-то страшное – либо где-то в Виллидже, либо в темном уголке парка. Такое страшное, что у нее чердак и съехал. И побежала она в то единственное место, где, как ей казалось, можно чувствовать себя в безопасности. Ну а друзья ее и пожалели.
А вот самая маловероятная, но и моя самая любимая версия: я и родилась в гримерке, кроваткой мне служил театральный сундук и Шекспира я наслушалась, прежде чем «мама» научилась говорить и, уж конечно, прежде чем стала пялиться в телевизор. Если я плакала, то укачивал меня тот, кто был свободен от сцены. Мои первые игрушки были из старого реквизита. Моя первая ошибка – попытка заморить червячка каучуковым париком. Мой первый карандаш – тюбик с гримом. Знаете, меня бы ничуть не взволновали всякие безумные страсти – что Нью-Йорк меняется и гримерка перемещается в пространстве и во времени, – будь я уверена, что смогу жить в ней безвылазно и что эти милые мальчики и девочки всегда будут рядом, играя свои спектакли.
А сегодняшний спектакль и впрямь идет, вдруг поняла я, когда, забывшись в этом своем сне наяву, вытащила пальцы из ушей и до меня, приглушенный расстоянием и разным хламом, что скопился в гримерке, донесся неторопливый барабанный бой, а потом и голос Моди, подстроившийся под этот ритм. Это она предупреждала двух других ведьм: «Слышишь, слышишь – барабанят! Скоро нам Макбет предстанет»
[131].
Значит, я пропустила только этот исторический революционный пролог королевы Елизаветы (за что дала себе затрещину) и еще коротенькую сцену с ведьмами, с ее знаменитым «зло есть добро, добро есть зло», сцену с окровавленным сержантом, в которой Дункан узнает о победе Макбета; и уже некоторое время идет вторая сцена, с ведьмами в степи, когда Макбет получает предсказание, что будет королем после Дункана, и не может не думать о том, как бы ему ускорить процесс.
Я села. Тут я и в самом деле на минуту задумалась, и пальцы вернулись в уши, потому что «Макбет» такой ужасно трагический, а я и без того, когда у меня мозги набекрень, некоторое время испытываю слабость, все вокруг становится таким неопределенным и расплывчатым. Может, принять пару таблеток снотворного, которые мне ухитряется доставать Моди? «Нет, Грета, – сказала я себе, – ты же хочешь посмотреть спектакль, хочешь увидеть, как они играют в этих сумасшедших костюмах. И особенно интересно, как получается у Мартина. Он тебе не простит, если ты не увидишь этого».
И я поплелась в другой конец гримерки – медленно, опираясь на все, что под руку попадало, и слова пьесы звучали все громче и громче. Когда я добралась до двери, Брюс—Банко говорил ведьмам: «Но если, наперед судьбу предвидя, вы знаете, что станется, что нет». Те строки, что у любого разбудят воображение своим глубинным пониманием мироустройства.
