Массаж был закончен, и теперь мы оба смотрели в окно. Через некоторое время Йозеф прервал молчание.
– Как же я жалею, что так много работал.
Я молча ждала продолжения.
– Я очень любил свою работу, по-настоящему любил. Потому я так много и работал – ну и еще чтобы обеспечить своих родных и их родных.
– Но это же замечательно, раз так. О чем же тут жалеть?
Йозеф жалел, что родные так мало видели его с момента переезда в Австралию. Но больше всего он жалел о том, что не дал им шанса по-настоящему узнать себя:
– Жаль, что мне не хватало смелости говорить о своих чувствах. Поэтому я все работал и работал, а семью держал на расстоянии. Они не заслуживали такого обращения. Теперь я жалею, что мы с ними так по-настоящему и не узнали друг друга.
Йозеф признался, что и сам по-настоящему узнал себя только в последние годы, так что у его родных почти не было такого шанса. Его добрые глаза наполнились грустью, когда мы заговорили о привычных шаблонах в отношениях и о том, как трудно бывает через них переступить. Мы также обсудили, что это необходимо, если люди действительно хотят развивать отношения. Йозефу казалось, что он упустил возможность построить любящие и теплые отношения с детьми. Единственное, чему он за всю жизнь научил их на своем примере – как зарабатывать и ценить деньги.
– И какой теперь в этом прок, – вздыхал он.
– Ну, зато вы сделали то, что хотели, – утешала его я. – Благодаря вам у них комфортная жизнь. Вы обеспечили их всем, как и собирались.
По его щеке скатилась одинокая слеза.
– Но они меня не знают. Они не знают меня. А я хочу, чтобы они меня знали, – произнес Йозеф, и слезы потекли из его глаз рекой.
Я молча сидела рядом, пока он плакал.
Через некоторое время я предположила, что, возможно, еще не все потеряно, но Йозеф был со мной не согласен. Ему уже не хватало сил, чтобы долго разговаривать – одно это затрудняло положение. Но кроме того, он признался, что не знает, как говорить с родными о своих тайных чувствах. Я предложила позвать его жену и сына, чтобы они смогли поучаствовать в нашей беседе – возможно, в моем присутствии разговор пойдет проще. Но Йозеф помотал головой и вытер слезы. «Нет. Слишком поздно. Давай не говорить им, что я все знаю. Им проще думать, что я им верю. Я знаю, что умираю. Все нормально».
Йозефу исполнилось примерно столько же лет, сколько было моей любимой бабушке, когда она умерла. Хотя они прожили совсем разные жизни, мне почему-то все равно было очень приятно находиться рядом с человеком этого возраста. С бабушкой мы говорили о смерти легко и непринужденно. Она утверждала, что со мной обсуждать смерть даже проще, чем с некоторыми из ее собственных детей.
Бабушка и ее брат-близнец были старшими из одиннадцати детей. Их мать умерла, когда им было всего по тринадцать, так что бабушка сама вырастила всех младших братьев и сестер. Отец ее был «жестким человеком», как она выражалась. Он обеспечивал детей едой, но больше практически ничего не мог им дать – особенно любви.
Примерно через год после смерти матери умерла самая младшая сестричка, Шарлотт. Вырастив всех остальных братьев и сестер, бабушка родила и воспитала семерых собственных детей, в том числе мою маму. Когда родилась я, в моих темных кудряшках и больших любопытных глазах бабушка узнала дорогие ей черты Шарлотты, поэтому с первого же моего дня мы с ней были особенно близки.
Приезд бабушки в наш дом всегда был праздником. Все дети обожают гостей, и мы не были исключением. В бабушке было никак не больше полутора метров росту, но она была сильной и подвижной. Она любила меня и принимала любой.
Однажды мама отправилась в заслуженный отпуск вдвоем с сестрой, а бабушка приехала за нами приглядеть, потому что папа несколько дней в неделю работал в другом городе. Мне было двенадцать, почти тринадцать, и я училась в католической школе. Школа стояла за трехметровой кирпичной стеной, и руководили ею монахини. Некоторые из них были замечательными женщинами, но директриса славилась своей жесткостью, за которую ее прозвали «железное лицо». Старшеклассники с первого дня в школе предупреждали нас не попадаться ей на глаза. Сегодня, когда я сама уже взрослая женщина и не верю слухам, я думаю, что за ее маской строгости скрывалось доброе сердце. Но школой она руководила железной рукой, и за все годы учебы я ни разу не видела, чтобы она улыбнулась.
Я была послушной девочкой, и директриса меня не замечала, что меня совершенно устраивало. Но в тот год я как раз подружилась с двумя самыми хулиганистыми девчонками в классе.
Однажды во время большой перемены мы забрались на дерево, перелезли через забор и отправились в город. Там мы прокрались в магазин, и каждая украла по паре сережек со своими инициалами. Успех нас опьянил, и мы зашли в другой магазин, где стащили губную помаду. Я как раз накрасила губы и радостно удивлялась тому, какие они сладкие, когда мне на плечо легла чья-то большая рука. «Дай-ка это сюда».
Почти парализованная от страха, я прошла за хозяином магазина в его кабинет вместе с одной из своих подруг – вторая успела сбежать. Он позвонил в школу, и директриса уже дожидалась нас в дверях, когда мы, понурые, брели к зданию. В руках у нее была линейка.
– Ступайте ко мне в кабинет, – сказала она.
– Да, сестра, – ответили мы хором.
Если бы у нас были хвосты, мы бы их поджали. Директриса договорилась с магазином, что о происшествии не будут сообщать в полицию, но мы должны были пойти домой и рассказать родителям обо всем, что случилось. Затем наши родители должны были позвонить директрисе и подтвердить, что они в курсе. Кроме того, нам было запрещено ходить на физкультуру в течение целой четверти – мы обе обожали спорт, так что это было весьма суровое наказание. Наконец, директриса отвесила каждой из нас дюжину ударов линейкой по попе. Жесткой ее называли вполне заслуженно.
Мама находилась в отъезде, но папа должен был вернуться домой на выходные, и я заранее пребывала в ужасе. Я была мягким, чувствительным ребенком и боялась даже разговора на повышенных тонах. Дома была только бабушка, и я отвела ее в сторону. Дрожащими губами я рассказала ей о своем проступке. Она слушала меня, не перебивая и никак не реагируя. К концу рассказа я уже рыдала в три ручья.
– Ну что, ты еще будешь так делать? – спросила она.
– Нет, бабушка. Обещаю, – заверила я с чувством.
– Ты все поняла?
– Да, бабушка, – повторила я. – Я больше так не буду.
– Хорошо, – сказала она наконец. – Папе мы об этом не расскажем, а в школу я завтра позвоню.
Вот и все. Инцидент был исчерпан. Но я натерпелась такого страху, что не только никогда больше не пыталась ничего украсть, но ни разу в жизни не вернулась в тот злополучный магазин.
Спустя несколько лет я закончила школу и уехала из городка, в котором выросла. Мне не терпелось расправить крылья и начать самостоятельную жизнь, и я согласилась на первую предложенную мне работу – в отделении банка в городе, где жила бабушка, в пяти часах езды от дома родителей. Поселиться с бабушкой и тетей было самым практичным выходом из ситуации.
