А что же «эмоционально тонкие» дети из начала моей истории? Это-то про что?
Это про разное.
У кого-то из этих детей реальные неврологические проблемы, и ребенок нуждается в наблюдении и лечении у невролога.
Кто-то остро нуждается в установлении границ и семейных правил.
А у кого-то эмоциональное НЕДОРАЗВИТИЕ – то есть ребенок как раз не умеет управляться со своими и чужими чувствами. И его надо последовательно и терпеливо этому учить: чувства есть у мамы, у сестры, у кошки, они вот такие, вот так называются и вот так с ними надо обходиться, чтобы достичь того или иного результата. Параллельно ребенок учится опознавать и называть эти же чувства у себя самого. И помните, что любая «особая мерка» для таких детей только усугубляет их проблемы.
Я знаю, почему они стреляют
Ходила туда-сюда, но, конечно, просто не обращала внимания. Сколько он там, в коридоре, сидел? Час? Больше?
На шесть часов семья не пришла. Это бывает, ребенок заболел, скорее всего. Он постучался.
– Я без записи. Мы с мамой у вас уже когда-то были. Вы меня примете? Мне очень надо.
– Ну что ж, заходи, – вздохнула я, толком его в полутьме коридора не разглядев.
Уже когда он вошел, сел, представился («Кирилл!»), увидела: он же взрослый совсем, лет 18–20. Высокий, правильные черты лица, только нос немного на сторону, наверное когда-то был сломан, брови сросшиеся, аккуратной галочкой. Можно было бы назвать красивым, если бы не сумрачное выражение лица, которое кажется привычным.
Сидит, сжимает и разжимает кулаки.
– Я слушаю тебя, Кирилл.
– Вы ведь знаете, что сегодня… смотрели? Читали? У вас же вечерний прием…
– Ничего сегодня не смотрела и не читала. Телевизор у меня уже лет шесть не работает, а компьютер я с вечера не включала. А что случилось?
– В школе стреляли. Семнадцать человек убили.
– Семнадцать детей?! – ахнула я. – Где? У нас, в Питере?!
– Нет, в Америке.
Немного отлегло от сердца. И сразу стало этого стыдно. Чем американские дети хуже наших? У них что, кровь другого цвета или мечты другие?
Кирилл хмуро молчал, поблескивал исподлобья глазами, продолжал сжимать и разжимать кулаки. И я вдруг увидела всю ситуацию целиком.
Он взрослый и явно возбужденный и нестабильный. Во внешности очевидная (и как я раньше не заметила?) кавказская кровь. Никакой охраны у нас в поликлинике нет. Тетеньки из регистратуры входящих и выходящих не видят. Вечером сюда можно пулемет максим на веревочке провезти, лишь слегка замаскировав его под детский велосипедик. Вечер. У меня на этаже сейчас практически никого нет, но зато на третьем этаже прием лора и невропатолога, там куча мам с детишками, все собраны в узком коридоре или небольшой рекреации.
В голове буквально за секунду промелькнули несколько совершенно диких планов, включающих в себя, например, метание айпада в окно для привлечения внимания прохожих, попытку построения баррикады из хохломских детских стульчиков и т. д. Все они были на грани абсолютного кретинизма, ибо сейчас я немолода и неуклюжа, но даже и в раннем детстве не мечтала быть похожей на Зену – королеву воинов.
– Вы что-нибудь скажете?
– Иншалла, – я решила сразу протестировать реальность. – Вероятно, раз ты пришел, это тебе есть что мне сказать. Я слушаю.
Брови-галочка удивленно взлетели вверх, потом юноша все так же сумрачно улыбнулся и понимающе кивнул.
– Вы испугались. Я действительно наполовину дагестанец, но я никогда не видел своего отца.
– Я тоже своего никогда не видела, – огрызнулась я. – Можно подумать, это что-то меняет.
«Даже если мне удастся заговаривать ему зубы до прихода следующей семьи, то что? – думала я между тем. – Каков шанс, что они придут с отцом, похожим на Брюса Уиллиса? Невелик, надо честно признать… Скорее всего, это будет мать с маленьким ребенком. Нельзя, надо сейчас что-то…»
– Я очень рад, что у нас не продают оружие, – сказал между тем Кирилл. – Был такой момент, когда я… Вы об этом, еще когда в Перми, писали, я в «Снобе» читал. Но все на самом деле не так. Я знаю, почему они стреляют. С другой стороны знаю, понимаете?
– Расскажи.
Я не совсем успокоилась, но в значительной степени. Кажется, он все-таки пришел говорить.
– Мы с мамой жили в Кандалакше, это такой город на севере, там…
– Я знаю, я была в тамошнем заповеднике. И в городе. Не один раз.
– Тогда вы знаете. Но мне там все нравилось, там красиво, я и сейчас так думаю. Потом я выиграл математическую олимпиаду. Точнее, даже две. То есть на российской у меня был диплом… В общем, наша учительница маме сказала: если вы хотите, чтобы из этого что-то вышло, надо вам с Кириллом отсюда выбираться. Мама продала нашу квартиру, и мы купили комнату здесь, в Петербурге. Я пошел в математическую школу. Не самую крутую, но так… Одноклассники меня не приняли. Я знаю, тут я и сам виноват, но я не знал, не умел правильно ответить на их подначки. Они были остроумнее, и они были вместе. А я был один. И не так одет, и не так говорил, и у меня был старый кнопочный телефон. Я проигрывал по всем статьям. Тогда я начал драться, это у меня получалось неплохо, а они по большей части драться не умели и боялись. Они говорили: да он психованный, – потом дали мне кличку Шахид. Учителя вызвали маму и сказали: нам проблемы в школе не нужны. У вашего сына способности к математике, но с нормальной социализацией большие проблемы. Он агрессивен. Вы знаете, как его дразнят? Где его отец? Мама сказала: не знаю. Они сказали: ну вот, рожаете от кого попало, а потом…
Она пришла домой, плакала. Я сказал: давай уйдем оттуда. Она сказала: тогда все напрасно. Давай все-таки еще попробуем. Не обращай на них внимания. Я пробовал еще почти два года. А у них это было что-то вроде развлечения – дразнить Шахида. Девочки, кстати, за меня часто заступались, говорили: отстаньте от него. Но девочек там было мало – математическая же школа. А потом мама заболела. Онкология. Я, как узнал, из этой школы сразу ушел. Директор отдавал документы, даже не спросил почему, сказал: давно надо было, сразу было понятно – ты не наш человек. А чей я? Я закончил училище за год, сейчас работаю. На работе мне тоже, кстати, говорят: ты нормальный парень, но видно, что не отсюда, не наш. А откуда я? И с мамой – все это было так… так мучительно… В одной комнате, я занавеску повесил, но все равно… Мама очень переживала, что я…
– Она жива?
– Да. Пока да. Скоро опять химия… Она говорит: хоть бы уже тебя скорей освободить. Но я не хочу, чтобы она меня «освобождала». Потому что, пока она жива, пока я за ней могу ухаживать, я – ее, мамин. А так – ничей. Вы понимаете?
– Что, черт побери, я должна понимать?! – почти заорала я. – Объясни мне: как в твоей дурацкой башке все это связывается с теми агрессивными психопатами в школах?! Ты-то не психопат. Ты, провинциальный полудаг, как минимум два года терпел питерскую рафинированную околоматематическую сволочь, которая ради своего развлечения тебя тонко подтравливала…
