– И что, у этих фантазий не находилось совсем никаких реальных прототипов?
– То есть не жила ли я тогда одновременно с двумя мужчинами, пусть даже и аккуратно причесанными? Нет, поверьте мне, не жила. И кладовка у них в садике была заперта, и семья у нас атеистическая, и полдник они с Лешей отлично в тот день съели.
– Как развивались события дальше?
– Да никак, в том-то и дело! – в голосе женщины горечь и раздражение. – Развитие – это не про нас. У нас все то же самое, что и было. Пошел в школу – учительница меня сначала то и дело вызывала, домой звонила, потом перестала, привыкла, должно быть.
– Со школьной программой Филипп справлялся?
– Вполне. Он же неглупый – сами понимаете: чтобы всю эту дичь придумывать, тоже какие-никакие мозги нужны. Но учеба его никогда не интересовала: получит где тройку, где четверку, двойку не торопясь исправит – так ему и ладно. А чтобы постараться где-то – этого я вообще не припомню. Но я и не наседала, мне было главное, чтобы он вот это вот свое перестал…
– Что вы делали?
– Мы ему все вместе, поврозь и попеременно объясняли: тебе же никто не верит, дети смеются, взрослым неловко, тебя идиотом считают. Ругалась, запрещала, плакала, просила, бойкот ему устраивала, в театральный кружок водила…
– А Филипп?
– Он сто раз обещал: больше не буду, а потом – опять.
– У взрослого Филиппа я спрошу сама, а вот в детстве – он как-то объяснял вам, зачем все это придумывает? Или, на ваш взгляд, он тогда сам верил в то, о чем рассказывал?
– Верил? Не знаю. Ну не дурак же он был! Меня и психиатр спрашивал. Иногда мне так казалось, иногда эдак. Не знаю. Но он точно не объяснял, говорил: все так и было.
– А что же сейчас? – мне стало по-настоящему интересно.
Во что превратились детские фантазии Филиппа к четырнадцати годам?
Патологическое вранье, кажется, не считается в психиатрии отдельным диагнозом, но, в общем-то, в популяции встречается регулярно. Более того, мне встречалась научная работа, в которой утверждалось, что у патологических лгунов снижено количество «серого вещества» в префронтальной коре. Не могу сказать, что описанный дизайн исследования вызвал у меня, бывшего биолога, безусловное доверие, но все же…
– Сейчас он по-прежнему все время врет, но он все-таки стал умнее, и часто уже никто не может отличить, где правда, где нет. Но, конечно, ему никто ни в чем не верит. Просто на всякий случай. Ни я, ни брат, ни учителя…
– Филипп, у тебя есть друзья?
– Да, конечно.
– А как они относятся к твоей… ну, скажем, особенности?
– Нормально.
Так. Понятно, что при матери я ничего больше не узнаю. Отправляю ее в коридор. Она недовольна, но подчиняется и просит, уходя: может, хоть вы ему объясните…
* * *
– Все врут, – пожимает плечами Филипп.
Он невысокий, узкоплечий, миловидный. Лицо умное, взгляд ироничный.
– Это ты доктора Хауса цитируешь?
– Нет. Зачем мне доктор? Я и до того, всегда знал.
– Расскажи подробнее про это «всехнее» вранье.
– Брат, когда у него что-то не складывалось, маме всегда врал, что у него что-то со здоровьем: болит, там, или голова кружится, или тошнит. Она его обследовала, лечила, в школу записки, справки… Он вылетел из института с третьего курса, от армии она его откосила, теперь он то там работает, то там, отовсюду уходит, по полгода на диване с ноутом лежит, она своим знакомым говорит: он институт закончил, делает творческие проекты. А про себя она все время рассказывает, как ей всякие мужчины внимание оказывают: там, там, там, только он увидел ее – и сразу… Интересно, ее подруги ей верят? Мы с братом сводные, его отец раньше появлялся иногда и денег давал, а мой вообще сразу сгинул куда-то. Так она брата всегда любила, а меня – нет. Я получался уж совсем обуза и ни к чему. Мы очень бедно живем: мама же одна работает, брат если и заработает что, все на себя тратит. Я одежду его всегда донашиваю, но она мне велика, сами видите. А когда я был маленьким, мама брату апельсины покупала (он их очень любит), и чистила, и на дольки на блюдечке раскладывала. А я брал оставшиеся апельсиновые корки, посыпал их солью, поливал подсолнечным маслом и ел…
– Господи!.. – на этих корках с подсолнечным маслом я как будто бы очнулась от гипноза.
Филипп смотрел на меня, наклонив голову и дружелюбно улыбаясь.
– Может быть, тебе в литкружок какой-нибудь пойти?
– Нет, я не хочу, спасибо.
– Сейчас ты уже почти взрослый. Можешь сказать, зачем ты это делаешь? Для привлечения внимания? Но чьего? Все же вокруг тебя в основном от такого злятся, наверное…
– Я не знаю, чье это внимание, но думаю, что Бога, – серьезно ответил Филипп.
Я несколько секунд молчала, переваривая услышанное. Еще одна хохма про кладовку? Сейчас он мне расскажет, как ему было видение девы Марии? Что ж, это, во всяком случае, будет традиционно, он даже слегка похож на подросшего нестеровского отрока Варфоломея…
– Я совсем не знаю, что такое этот Бог, – сказал Филипп. – Но знаю, что есть два мира.
– Два мира? – переспросила я. – Объясни.
– Один – это тот, в котором все происходит. Ну, в котором мой брат бездельник, я врун, а у мамы не сложилась личная жизнь. В котором все подвиги – это либо глупость, либо плохая организация чего-то и стечение обстоятельств. И есть еще один мир – который каждый из нас для себя по отдельности и мы все вместе для всех каждый день сочиняем. Там всякие герои всех времен и народов, и памятники им, и романы, и фильмы, и империи зла, и империи добра, и у брата творческие проекты, а у мамы все мужчины только на нее и смотрят. И этот второй мир – он есть как бы только в мозгах, а в реальности, ну или в том, что мы называем реальностью, его и не было никогда. И вот я уже давно думаю: эти два мира, безусловно, есть, но как они вообще-то между собой взаимодействуют? Что вы думаете?
– Ну, меня в школе и в институте учили, что первый мир – это базис, основа, а второй – надстройка, – честно подумав, сформулировала я.
– Нас такому не учат, – с сожалением сказал Филипп.
– А до чего же ты сам додумался?
– Я думаю, все наоборот. Первый мир – он очень неинтересный. Он как бы недостоин всего остального, что есть: красоты природы, звезд, вселенной и т. д. Поэтому я думаю, что сначала мы все красивое и забавное у себя в мозгах придумываем, а потом оно становится. Не все, конечно, а частично. Ну вот как селедка много икры мечет, а взрослых селедок намного меньше. Метод естественного отбора придумок, понимаете?
Я удержалась от смеха (Филипп был серьезен) и уточнила:
– То есть всю базовую красоту – природу, звезды и т. д. – создал тот самый неопределенный Бог, а все последующее творим мы сами, придумывая это и привлекая тем самым его творческое внимание? И где-то в природе заложен механизм избранного воплощения этих наших придумок? Из второго мира в первый? Или и Вселенную тоже мы постепенно придумали?
