– У невролога были?
– У нас в доме свой невролог.
– Да, кстати, что говорит доверенное лицо Норы – прабабушка?
– Прабабушка говорит: дурь все это, пройдет, поменьше обращайте внимания. А как не обращать?
– Послушайте, ну опишите мне уже «это» как-нибудь.
Из описания выяснилось, что «не обращать внимания» на симптом Норы действительно затруднительно. Девочка может ни с того ни с сего заплакать, сидя за столом во время семейного ужина. Или смотря с бабушкой фильм-комедию. Или гуляя с матерью в Павловском парке. Или читая книгу. Или помогая прабабушке вылезти из ванной. На людях плачет практически бесшумно – просто текут слезы по щекам. Дома, заплакав, убегает к себе и там может рыдать. Утешать, расспрашивать – бесполезно, только еще хуже становится. Успокаивается сама, где-то через полчаса. Выходит, формально извиняется.
– А в школе как?
– Я осторожно учительницу расспрашивала – она вроде ничего такого не замечала. Но сказала: кажется, ваша девочка и вправду печальная какая-то последнее время. Но на успеваемости не отражается, а это для них главное.
– А что все-таки Нора отвечает вам на прямой вопрос: что случилось? Почему ты плачешь?
– Отвечает: не знаю. В последнее время: ну сколько можно спрашивать?!
Однако я порасспрашивала еще. Обеих. Единственная зацепка: где-то месяцев десять назад (то есть практически накануне возникновения симптома) у Норы начались менструации. Может быть, все дело просто во временных гормональных «качелях»? И тогда права прабабушка-врач: не приставать, не обращать внимания? Бывают же, в конце концов, просто слезливые люди. Но Нора-то никогда раньше плаксивой не была! (Это я у матери специально уточнила.)
Оставался вариант «Подростковые тайны». Семья о них может даже не догадываться. Тогда слезы – отчаянный призыв о помощи, но «открыть коробочку» у родных не получается.
– Придешь ко мне без мамы? – спросила я. На самом деле мне еще хотелось бы увидеть прабабку, но не тащить же в поликлинику девяностолетнего человека!
Быстрый взгляд, пожатие узких плеч:
– Приду, если надо.
* * *
Нора оказалась на удивление контактной. Мы обсудили подружек, мальчика из 11-го класса (нравится, но не обращает на нее внимания), мальчика из Нориного класса (пишет письма, предлагает встречаться), выбор профессии (хочет стать педиатром). Все это было так нормально, что я все больше склонялась к «чистой физиологии» Нориных рыданий. Ну вот такая реакция организма на подростковую перестройку.
Потом зашел разговор о прабабушке. Она никогда никуда не спешит и все умеет объяснить.
– Повезло тебе.
– Да. Но она уже очень старая и скоро умрет. Я не знаю, как я без нее буду, – сказала Нора и заплакала. Вполне, на мой взгляд, уместно.
– Все умрут. Но, с другой стороны, она же у тебя вон сколько была и сейчас еще есть, – сказала я. – Это удача…
Я явно сказала что-то не то. Потому что тихий вежливый плач вдруг скачком перешел практически в истерику. Ждать полчаса (со слов мамы) мне было неактуально, поэтому я набрала воды в игрушечную мисочку, поднесла поближе и ловким щелчком отправила часть воды Норе прямо в нос. Девочка чихнула, перестала рыдать, вытерла физиономию ладонью и посмотрела на меня с удивлением.
– Полотенце вон там, – указала я. – Я помню свою фразу дословно. Либо «все умрут», либо «это удача». Что сработало?
– Первое, – сказала Нора и опустила голову.
– О! – обрадовалась я. – Экзистенциальный подросток! Тебя, как и Льва Толстого, гнетет то, что все мы смертны. Умрем, и никуда от этого не деться. И то и дело что-нибудь или кто-нибудь тебе об этом напоминает. Так?
– Не так, – Нора покачала головой. – Хуже.
– Куда уж хуже?! – удивилась я. И тут же испугалась (почему-то у меня возникло дикое предположение, что девочка не мыслит своей жизни без прабабушки). – Ты что же, собираешься покончить с собой, не дожидаясь естественной кончины?
– Нет. Я думала, но потом поняла, что это ничего не решит.
– Слава богу, ума хватило, – проворчала я. – Ну расскажи уже. Нитка: прабабушка – ее смерть – всехняя смерть – это понятно. А дальше? Ты-то тут с какого боку?
Нора начала говорить сбивчиво и невнятно, но постепенно нашла ось повествования и успокоилась. Я слушала со все возрастающим изумлением. Конечно, прабабка. Мыслит все еще ясно – и системно. Сила мозгов старого человека: от анализа к синтезу.
Нора-подросток, переход из девочки в девушку, отношения со своим меняющимся телом. Серьезная думающая девушка сразу вычленяет негативную проблематику: все это как-то нелепо, неловко, некрасиво, больно, грязно. Зачем это именно так? Почему? Большинство замыкаются в себе (или – теперь – лезут в интернет), но у нашей героини есть прабабушка. Прабабушка на своем пороге между жизнью и нежизнью уже прошла все кризисы, решила все проблемы и охотно и даже весело делится с правнучкой. Наше тело – это одежда. У тебя вот сейчас нарядов много, а когда я росла – у нас у каждого из шести детей по одному платью было, по одной паре обуви, и это считалось хорошо, богато. Мы платье берегли – сменить-то не на что. Может, потом, когда наука еще вперед пойдет, люди и тела менять научатся, как сейчас одежду меняют, это я не знаю, а пока – так. Когда обновку покупают, сначала к ней привыкнуть надо, обмять под себя, неловко в новом. Потом привыкаешь. С телом так же. Когда малыш только в нем поселился, видела, как он неловко ковыляет, хватает все – это он свое тело обживает, привыкает к нему. И все ловчее и ловчее делается. Потом привык уже – детки такие ладные да ловкие бывают, а тут бац – одежка-то меняется, пора уже в длинных штанах ходить или вообще в корсете: я их еще помню, кстати, сама не ходила, но в усадьбе на чердаке видала, вроде клетки такие. Вот у тебя сейчас так – одежка поменялась, потому что пора тебе уже к размножению готовиться потихоньку. Сейчас тебе опять в новом наряде неловко, конечно, но привыкнешь, обомнешься и еще так франтовато носить будешь, что все самцы заглядятся, не волнуйся. Ну и еще надо понимать, что одежда, которую каждый день носят, каждый день и снашивается. И наше тело так же. Вот твое новенькое еще, молодое, а мое уже совсем сносилось, до дыр – самой непонятно, как я в нем держусь еще. Ты старух мертвых еще не видала, наверное, а я-то по профессии и по жизни – много раз. И каждый раз смотришь и удивляешься: и как это она в этом еще вчера жила? В нем же и жить негде – такое все сношенное. Но снашивается оно не сразу, конечно, а постепенно: тут хрустит, там опустилось, там потрескалось, тут сморщинилось… И в любом это заметить можно, посмотри хоть на бабку твою, хоть на мать, хоть на любого человека. Нормальный процесс. Остановить его нельзя, да и не нужно вовсе, главное – отведенное тебе сполна прожить.
– Бабуль, а когда одежда совсем сносилась, куда ж тот девается, кто ее носил? – спросила внимательно слушающая Нора.
– На помойку, в компост, куда ж еще! – бодро ответила старуха, которая по мировоззрению, видимо, была атеисткой. – Надо же новым людям место освободить, чтоб они тоже свою жизнь жили и своим радостям радовались! Жизнь вперед идет, и это правильно. Мне вот на помойку в самый раз, а тебе жить и жить…
