Его спросили, почему.
— Я испугался, что решат, что это сделал я.
— Как вам тогда показалось, что с ней случилось?
— Я не понял. Мне стало страшно. Но потом я заметил кровь на домкрате в багажнике моей машины и понял, что ее убил Пол.
Роб говорил очень гладко, все его показания были прекрасно отрепетированы. Молодой и симпатичный, он производил хорошее впечатление. Но его Немезидой
[4]
оказалась я.
Я помню, как стояла в суде и отвечала на вопросы прокурора:
— Элли, Андреа звонила Робу Вестерфилду перед тем, как пойти делать уроки к Джоан?
— Да.
— А сам он иногда ей звонил?
— Иногда, но если отвечали мама или папа, всегда вешал трубку. Он просил Андреа звонить ему самой, потому что у него телефон в спальне.
— Андреа звонила ему в вечер своей смерти по какой-то определенной причине?
— Да.
— Ты слышала их разговор?
— Немного. Я зашла к ней в комнату. Она чуть ли не плакала. Она объясняла Робу, что ничего не может поделать и что ей придется пойти с Полом на дискотеку, что по-другому никак. Она не хотела, чтобы Пол разболтал папе, что иногда они встречаются с Робом в «убежище».
— И что потом?
— Она сказала Робу, что идет к Джоан делать уроки, и он попросил ее увидеться в «убежище».
— Ты слышала, как он ей это говорил?
— Нет, но я слышала, как она ответила ему: «Я постараюсь, Роб». А потом она повесила трубку и пояснила мне: «Роб хочет, чтобы я пораньше ушла от Джоан и встретилась с ним в „убежище“. Он очень зол на меня. Он заявил, что не хочет, чтобы я ходила на танцы с кем-то, кроме него».
— Это тебе сказала Андреа?
— Да.
— И что дальше?
И тогда там, на суде, я выдала последний секрет Андреа и нарушила самую страшную из данных ей клятв — «Клянусь своей жизнью» — обещание, что я никому и никогда не расскажу о медальоне, который ей подарил Роб. Золотой, в форме сердечка, с маленькими голубыми камушками. Андреа показывала мне инициалы, которые выгравировал на нем Роб. К этому моменту я уже рыдала. Мне так не хватало сестры, что даже говорить о ней было больно. Тем не менее я продолжила:
— Когда Андреа уходила, она надела медальон, поэтому я была уверена, что она встречается с Робом.
— Медальон?
— Роб подарил ей медальон. Андреа носила его под одеждой, чтобы никто не увидел. Он был на ней, когда я нашла ее в гараже.
Я помню, как давала показания, стараясь не смотреть на Роба Вестерфилда. Он буравил меня взглядом, я чувствовала исходящую от него ненависть. И я могла поклясться, что слышала мысли папы и мамы, которые сидят позади прокурора: «Элли, ты должна была нам об этом рассказать, ты должна была...»
Мои слова тут же опротестовали адвокаты защиты. Они заявили, что Андреа часто носила медальон, но его подарил ей отец, и, когда нашли тело, медальон лежал на ее туалетном столике. Я же все это либо выдумала, либо наслушалась от Андреа небылиц про Роба, которые сейчас и повторяю.
— На Андреа был медальон, когда я ее нашла, — упиралась я. — Я на него наткнулась. — И тут я взорвалась. — И я знаю, что это Роб Вестерфилд прятался в «убежище», когда я нашла Андреа. Он вернулся туда за медальоном.
Адвокаты Роба пришли в неописуемую ярость, и мое заявление постановили вычеркнуть из протокола. Судья повернулся к присяжным и попросил их не учитывать мою реплику при вынесении вердикта.
Поверил ли кто-нибудь из них в то, что я рассказала о медальоне, подаренном Робом Андреа?
Не знаю.
Затем дело передали на рассмотрение присяжным. Они совещались около недели. Потом мы узнали, что всего пара человек склонялась к версии непредумышленного убийства, но большинство все же настояло на том, что убийство — умышленное. Присяжные пришли к выводу, что Роб пошел в гараж с домкратом потому, что хотел убить Андреа.
Я перечитывала протокол заседания первые несколько раз, когда Вестерфилд подавал на досрочное освобождение, и отправляла яростные письма протеста. Но с тех пор Роб уже отсидел двадцать два года, и на этот раз его вполне могли выпустить. Поэтому я и вернулась в Оддхэм-на-Гудзоне.
Мне тридцать лет. Я живу в Атланте и занимаюсь журналистскими расследованиями для газеты «Атланта Ньюз». Наш главный редактор, Пит Лорел, считает личным оскорблением даже уход в ежегодный отпуск. Поэтому я ожидала, когда заявлю, что мне нужно два дня отгула, а может, и больше, он придет в настоящее бешенство.
— Замуж выходишь?
Я объяснила ему, что об этом я пока даже не думаю.
— Тогда что?
Я никогда не рассказывала никому из редакции ничего о своей личной жизни, но Пит Лорел — из тех, кто, похоже, и так знает все обо всех. В свои тридцать один уже начавший лысеть и вечно пытающийся сбросить лишнюю пару килограммов, Пит, наверное, самый умный мужчина из тех, кого я встречала за свою жизнь. На шестом месяце работы в «Ньюз», когда я писала статью об убийстве подростка, он подошел ко мне и, как будто между прочим, заявил: «Наверное, нелегко тебе над ней работать. Я знаю, что случилось с твоей сестрой». Пит не ждал от меня ответа, да и я ему ничего не сказала, но в тот момент я ощутила его сочувствие. И это сработало. Задание перестало казаться мне таким угнетающим.
— Убийца Андреа подпадает под досрочное освобождение. Боюсь, на этот раз его все-таки выпустят, вот я и хочу попробовать как-нибудь этому помешать.
Пит откинулся в кресле. Как всегда, на нем был свитер и рубашка с расстегнутым воротником. Иногда я даже сомневалась, что у него вообще есть пиджак.
— А сколько он уже отсидел?
— Почти двадцать два года.
— И сколько раз он уже подавал на досрочное освобождение?
— Дважды.
— Какие-нибудь проблемы в тюрьме?
Я почувствовала себя школьницей на экзамене.
— Никаких, насколько мне известно.
— Похоже, он все-таки выйдет.
— Думаю, да.
— Тогда зачем напрягаться?
— Потому что я должна.
Пит Лорел не любил тратить впустую слова и время. Поэтому он не стал больше задавать вопросов, а просто кивнул.
— Ладно. Когда слушание?
— На следующей неделе. Хочу поговорить в понедельник кое с кем из комиссии по досрочному освобождению.
Пит снова зарылся в бумаги, явно давая мне понять, что разговор окончен.
— Езжай, — только и сказал он.
