– Не строгий, – отвечали сусанинские, – а так… за божье дело, говорит, плату брать не полагается.
– Так ведь отец Алексий не узнает, а Бог простит, – пожал плечами Сергий, и мужики, еще для порядку помявшись, взяли обе бутылки и еще большой пирог с капустой, испеченный Татьяной, и приговорили всё почти сразу, едва выйдя из церкви и спустившись с пригорка, а прощаясь, сказали, чтобы батюшка звал их, если что еще нужно будет починить.
Церковь была небольшой и стараниями поселковых верующих уютной: кто-то даже постелил в притворе принесенный из дома широкий лоскутный коврик и поставил в углу миску для ленивой церковной кошки Васьки. Отец Сергий несколько раз выносил кошкину миску на паперть, но ее заносили обратно, и в конце концов он махнул рукой и на миску, и на кошку, рассыпавшую из нее творог и фарш и спавшую на коврике, отчего угол его все время был покрыт свалявшейся в войлок шерстью. Комарова медленно прошла мимо двух старых свечных ящиков в среднюю часть церкви и остановилась, привыкая к полумраку. Бабка Нюра, бывшая уже глубокой старухой, когда Комарова была совсем маленькой, а Ленка даже еще не родилась, медленно ходила от иконы к иконе и собирала в жестяную коробку свечные огарки. Спина у нее была согнута чуть не пополам, поэтому бóльшую часть времени бабка Нюра смотрела в землю. Заметив Комарову, она сделала пару шагов ей навстречу, шаркая и с трудом переставляя отекшие ноги, потом остановилась и издали перекрестила ее дрожащей рукой.
– Здрасте, баб Нюра! Не знаете, где отец Сергий? – спросила Комарова в полный голос, но бабка Нюра на нее зашикала, прижимая к губам длинный костлявый палец, и тогда Комарова подошла ближе и повторила шепотом: – Батюшка где сейчас, не знаете?
– Что ты говоришь, доча? – скрипуче переспросила бабка Нюра. – Громче говори, бабушка не слышит, одна перепонка у бабушки, бабушку в войну контузило…
– Тьфу ты… – сквозь зубы цыкнула Комарова.
Комаровская бабка считала, что Нюрка насчет войны и контузии все врет, что всю войну она просидела со своим мужем в Новосибирске, там загуляла и в конце концов до того допекла своего благоверного, что он ударил ее по голове тяжелым хрустальным графином, да так неудачно, что у нее лопнула правая барабанная перепонка и она перестала слышать на правое ухо, а на левое просто оглохла со временем от старости. Глядя на бабку Нюру, даже по жаре закутанную в вязаную кофту и серый с прорехами платок, согнутую в три погибели, с мелко трясущейся головой, Комарова думала, как та могла загулять когда-то давным-давно в далеком Новосибирске, да еще так, чтобы получить за это графином по голове.
– В Божьем доме не плюйся, – сердито одернула Комарову бабка Нюра. – Завели манеру чуть что плеваться… в нашей молодости такого не было.
Комарова хотела ответить, что все так говорят, будто в их молодости не было, а на самом деле тоже небось на пол плевались и семки лузгали, но вовремя прикусила язык и вместо этого сказала:
– А когда вернется батюшка, не знаете?
Баба Нюра покачала головой:
– Он со вчерашнего вечера уехал, у нас на весь поселок один священник, не то что раньше.
Комарова ждала, что бабка Нюра еще скажет про то, как было раньше, но та только спросила:
– А тебе что до батюшки?
– Я его помолиться хотела попросить за нашего Саню. – Комарова подумала, что, если сказать бабке Нюре, что у них заболел Саня, к вечеру об этом будет знать весь поселок, а если не сказать, она все равно что-нибудь придумает и наговорит от себя. – У нас Саня младшенький заболел, уже третий день болеет.
Бабка Нюра вместо ответа пожевала беззубым ртом, заглянула в свою жестяную банку, пошурудила пальцем среди свечных огарков.
– Плохо, что сирень уже отцвела, сирень бы ему заварить, меня мать в свое время сиренью лечила, как чай вот ее заваривала и пить давала и горло полоскать… я в твоем возрасте, как лето, так сразу болеть, слабая была очень, а теперь вон, видишь, до каких лет дожила… всё к земле тянет и никак не притянет… – она тяжело вздохнула. – Так ты хоть лист лопуха завари, он от жара хорошо помогает. Настой сделай из лопуха и давай твоему Сане горло полоскать. Одуванчика тоже можно заварить, тоже хорошо помогает. Знаешь хоть, как заваривать-то?
– Знаю-знаю. – Комарова кивнула.
– Вот… знает она, как же… измельчи всё, кипятком залей, дай настояться, потом через марлю процеди. Поняла, егоза?
– Спасибо, баб Нюр… я все сделаю… а вы когда отца Сергия увидите, вы ему скажете, чтобы за нашего Санечку помолился, хорошо?
– Скажу, скажу… – Нюра перестала перебирать огарки и сунула руку в карман юбки. – Все бы вам батюшку дергать почем зря, легко, думаете, ему перед Богом за вас просить… на вот… – она вытащила из кармана свечку из темного воска, такие стоили по семьдесят пять копеек. – На вот, доча, поставь Богородице и сама помолись за вашего Саню.
– Так я… – Комарова немного растерялась, но свечку все-таки взяла.
– Что, не знаешь, как молиться? Все она знает-знает, а как молиться Богородице – не знает. Ну?
Комарова потупилась, боясь признаться, что не знает ни одной молитвы к Богородице, да и даже из «Отче наш» помнит только «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…», а что там дальше, уже с трудом.
– Пресвятая Дева Владычице Богородице, Царице Небеси и земли, вышшая ангел и архангел и всея твари честнейшая, чистая Дево Марие, – монотонно забубнила себе под нос бабка Нюра. – Призри и ныне, Госпоже Всемилостивая, на рабы Твоя, Тебе умиленною душею и сокрушенным сердцем молящияся, со слезами к Тебе припадающия и покланяющияся пречистому и цельбоносному образу Твоему, и помощи и заступления Твоего просящия… А если молитвы не знаешь, молись как умеешь, доча, от чистого сердца, Господь тебя услышит.
– Спасибо вам огромное, баб Нюр! – Комарова обеими руками прижала свечку к груди и кивнула. – Сейчас вот и поставлю.
– Вот и поставь. – Бабка Нюра отвернулась от нее и принялась счищать с ближайшего подсвечника натекший воск. – А то все бы батюшку без дела дергать. И по пути домой лопуха нарви и одуванчика и дома завари. А то всё батюшку, батюшка им за каждый ихний чих перед Господом отвечай…
Она долго еще бормотала что-то себе под нос, но Комарова не слушала. Подойдя к образу Богородицы, она осторожно поднесла фитиль своей свечи к огоньку, трепыхавшемуся над единственной, наполовину уже сгоревшей свечкой. Огонек лизнул фитиль, как бы нехотя переполз на него и засветился тусклым, едва различимым оранжевым пятнышком. Комарова задержала дыхание, боясь, как бы он не погас, но спустя немного времени он все-таки разгорелся, и она, держа свечку в обеих руках, поставила ее перед иконой.
– Господи, – прошептала Комарова, прикрыв глаза и представив, что Богородица, одновременно похожая на Сергиеву Татьяну и на Олесю Иванну из сельпо, склонила к ней покрытую красным мафорием голову и слушает. – Господи, сделай так, чтобы Санечка наш поправился.
