– Знаете что, Мария Федоровна…
Бабка, обрадовавшись, что задела священника, упирала руки в боки и отвечала:
– Ну знаю я, знаю, я уже скоро семьдесят лет как Мария Федоровна.
– В приметы верить – грех. А если хотите, чтобы ваша каша не пригорала, вы, выходя из дома, уголок платка узлом завязывайте, тогда хоть священника, хоть самого черта, который, по-вашему, меня носит, можете встречать без всяких для себя последствий.
– Вот еще! – сердилась бабка Марья. – Вот я еще буду на платке узлы вязать! Я что, по-твоему, совсем на старости лет из ума выжила? Пусть твоя Танька на своем платке узлы вяжет!
– А вы ведро покрепче привяжите и за кашей своей лучше следите, – еще больше обижался Сергий, – грамотный человек, постыдились бы! А Таня никаких узлов вязать не станет, она в приметы не верит, в отличие от вас! Верующему человеку неприлично в приметы верить, это суеверие, а вера – это другое, вера – это когда на Господа Бога уповают, а суеверие – это когда на порог плюют и в зеркало смотрятся, если что-нибудь дома забыли и вернуться пришлось, и сглаза боятся и приворота! Вы образованный человек, отличать должны… – запутавшись в конце концов в «вере», «суеверии» и «образовании», батюшка умолкал и устремлял на бабку Марью взгляд, полный укора.
– Вот еще! – не унималась та. – Вот он еще меня стыдить будет! Не дорос еще меня стыдить! Понял? Не дорос еще!
– А это вы, между прочим, – вдруг припоминал Сергий, – своих внуков научили кошке Марины Сергевны белые пятна нарисовать масляной краской, так что Марине Сергевне ее выстригать пришлось! Вот как вам после этого не совестно?
– Ну еще что придумай! – злилась бабка. – Это дура Женька их научила, буду я еще такими глупостями заниматься! А поганая Маринкина кошка все время норовит перебежать дорогу и под ноги бросается, вот прямо как ты! Сидел бы в своей церкви лучше и Богу молился!
– Ну, знаете, Мария Федоровна…
– Знаю, знаю, тебе самому нужно твою рясу масляной краской покрасить, как ту кошку, чтобы вреда от тебя не было!
Вверх по оконной раме взбирался, ловко перебирая тонкими лапками, паук-крестовик. Комарова подула на него, чтобы он полз на улицу, потом вспомнила, что увидеть паука – к новостям, а еще можно задать пауку какой-нибудь вопрос и он на него обязательно ответит, и шепотом, чтобы Саня не услышал, спросила:
– Паучок-паучок, спинка серенькая, паутинка беленькая, скажи мне, поправится наш Санечка?
Паук замер, подобрал под себя лапы, потом медленно повернулся, поглядел на Комарову блестящими капельками глаз, отвернулся и пополз дальше. Комарова задумалась, сказал паук «да» или «нет», потому что знала только, как правильно спрашивать, а как понимать ответы – не знала. Ленка, наверное, знала, но Ленка убежала за фельдшерицей.
– Катька… – жалобно позвал Саня. – Катька, открой окно… жарко…
– Так открыто же, Санечка. – Комарова подошла к брату и положила ладонь ему на лоб. Лоб был сухой и стал как будто даже еще горячее, и ей показалось, что если она не отнимет сейчас же руку, то и сама тоже станет в скором времени такой же сухой и горячей, как Саня, но от страха она все прижимала ладонь к его лбу и не находила в себе сил ее убрать.
– Катька… Катька, жарко…
– Да не жарко, Санечка, не жарко, – начала уговаривать его Комарова, – утро сейчас, а к вечеру гроза соберется, дождик пойдет.
– Меня бабка Женя в печке сожгет, – вдруг сказал Саня хрипло. – Она ведьма, все так говорят, она меня съесть хочет. И тебя съест, Катька… и Ленку.
– Ленкой подавится, – фыркнула Комарова. – И наши деревенские на всех говорят, что ведьма. Они и на тетю Таню говорят, что она ведьма, потому что она рыжая.
– Тетя Таня не ведьма, – с трудом выговорил Саня. – Тетя Таня хорошая… она нам конфеты приносила… и в церковь меня крестить носила. Там красиво было очень, в церкви…
– Да как же ты это помнишь, Санечка? – удивилась Комарова. – Тебе ж тогда всего два месяца было.
– Тетя Таня красивая… – выдохнул Саня, как будто ее не услышав. – Конфеты нам приносила… и ватрушку с вареньем…
– Ты лучше не говори, Санечка… если будешь молчать, быстрее выздоровеешь. А тетя Таня тебе за это и ватрушек принесет с вареньем и с творогом, и печенья-орешков, и улиток с изюмом – она вкусные печет, недавно нас с Ленкой угощала. Вот поправишься, и мы все вместе к тете Тане в гости пойдем.
Она наконец убрала руку и осторожно потрогала свою ладонь. Кожа была только чуть более теплой, чем обычно.
– Санечка… а вот паучок сказал, что ты точно выздоровеешь, – испугавшись молчания брата больше, чем его путаных слов, соврала Комарова. – Слышишь, Санечка? Это у тебя ничего страшного, так только…
– Жарко мне, Катька… – как будто не слыша, ответил Саня. – У нее печь большая в доме стоит, до самого потолка печь… до самого неба…
В доме было тихо – то ли все еще спали, то ли ушли куда-то, только за окном трещали птицы и слышен был гул шмелей, летевших в поле собирать нектар со сладко пахнущих донника, сурепки и крупного красного клевера, которого много росло вдоль реки. Паук в углу окна натянул звездочку длинных опорных нитей и теперь деловито соединял их, вытягивая из брюшка короткие клейкие паутинки. Большая синяя бронзовка влетела было в самый центр недоделанной паутины, но в последний момент развернулась и умчалась прочь. Мать говорила: когда Саня был совсем маленький, кто-то из старших, улучив момент, подошел к его кровати, взял подушку и положил Сане на лицо, чтобы он задохнулся и умер. Мать не знала, кто это сделал, но Комарова думала на близнецов: Анька придумала, а Светка сделала, Светка смелее. А близнецы твердили, что это сделала Ленка, и что больше было некому, а они с Ваней собирали в огороде красную смородину. А Саня говорил, что он ничего такого не помнит и что маме это все, наверное, приснилось. Комарова почувствовала, что глаза у нее защипало, и она начала часто-часто моргать, а потом тереть глаза кулаками, чтобы не разреветься.
Ленка вернулась к полудню – одна, без фельдшерицы. Саня снова уснул.
– Что, не придет фельшерица? – мрачно спросила Комарова.
– Забоялась, – пояснила Ленка. – Говорит, если у мелкого вашего температура, он, может, заразный. А парацетамолу, мол, мы можем и так в аптеке взять, без рецепта.
– Где же ты тогда так долго шлялась? – злым шепотом спросила Комарова, боясь потревожить Саню.
– Так я… – Ленка повертела головой и наконец уставилась в пол, боясь встретиться с сестрой глазами. – Я-то чё…
Комарова сдержалась, чтобы не дать ей по уху, и пошла из комнаты.
– А мне теперь чё? – спросила ей вслед Ленка.
– С братом посиди, – через плечо бросила Комарова. – И попробуй только… – она раздраженно махнула рукой и не закончила: какой толк говорить Ленке, чтобы не смела никуда уходить, если через две минуты она все равно забудет. Скоро десять лет, а все дура дурой. Комарову в ее возрасте мать одну полоскать на речку отправляла и в Сусанино на электричке, и ничего, а эту вон за фельдшерицей нельзя послать: болталась полдня незнамо где и еще смотрит наглыми глазами, как будто ничего не случилось.
