– Мне, Киря, идти нужно… – сказала она обиженно. – Мне завтра на работу. А ты, если будешь так, тебя с твоей станции выгонят, узнаешь тогда.
Но брат все так же молчал, даже как будто еще безнадежнее.
– Пойду я, Киря, – повторила Олеся и прибавила: – Я к тебе больше приходить не стану, ты сам приходи, когда надумаешь.
– Ладно, Тань, пора мне. – Олеся Иванна скомкала в пальцах угол платка и подумала, что он, наверное, весь уже замусолился и надо бы его постирать. – За пирожки тебе спасибо.
– А с собой, что ли, не возьмешь? – встрепенулась Татьяна. – Я их только сегодня утром пекла, свежие.
Ей хотелось сказать, что не надо так скоро уходить и что она будет рада, если Олеся посидит с ней еще немного, хоть до самого вечера, но правильные слова не выговаривались, и Татьяна в очередной раз пожалела, что нет дома Сергия.
– А Сережа-то твой со службы придет голодный, что ты ему скажешь? – Олеся старалась не улыбаться, но уголки ее рта все равно поползли вверх. – Что Олеська заходила и все сожрала?
– Олеся Ивановна, ну что ты такое говоришь? И ничего я такого про тебя не скажу… – пролепетала Татьяна, и Олеся Иванна, уже не сдерживаясь, прыснула и закрыла рот ладонью. Татьяна уставилась на нее растерянно и тоже неловко засмеялась.
– Ну, Таня, ты даешь! – Олеся Иванна, взяв со стола салфетку, осторожно, чтобы не размазать тушь, промокнула неожиданно навернувшиеся на глаза слезы. – Анекдот!
Татьяна промолчала. Ей казалось, что Олеся ее не любит и смеется над ней, а все-таки приходит к ней жаловаться на жизнь и спросить совета, потому что больше ей пойти не к кому, хотя за станцией живет ее подруга Лизавета Ивановна, или просто Люся, – бойкая молодая женщина со светлыми, как будто сожженными перекисью волосами (за глаза ее в поселке называли «чухонкой»). Олеся Иванна как-то сказала, что подружилась с Люсей только потому, что вместе им было сподручнее знакомиться с парнями: чухонка Люся и красивая цыганской красотой Олеся притягивали взгляды, да еще и обе Ивановны – тут хочешь не хочешь, а западет в память, а после – и в душу. Правда, когда несколько лет назад Олесе и Люсе одновременно приглянулся один мужчина из дачников, Люся уступила, хотя и долго после, когда этот дачник уже уехал к себе в город и думать забыл о летних приключениях, не приходила к Олесе из-за станции, но потом вдруг пришла как ни в чем не бывало в магазин, принеся с собой коробку клюквенной пастилы, и после закрытия просидела с Олесей за чаем до позднего вечера. И все-таки к Люсе Олеся Иванна в случае чего не шла – может быть, потому, что не она в тот раз уступила, а может, потому, что были и другие разы, о которых Татьяна не знала.
– Ладно, Таня, правда, пойду я… засиделась уже. Спасибо тебе. Извини, если чем тебя обидела.
– Да что ты, Олеся Ивановна, ничем ты меня не обидела, честное слово! – Татьяне показалось, что ее голос звучит фальшиво, и некстати вспомнилось, как она, придя раз в магазин за сгущенкой, не застала Олесю на месте и вместо того, чтобы позвать ее, зашла за прилавок и тихонько приоткрыла дверь «склада», и там в маленьком пыльном помещении, залитом летним солнцем, увидела Олесю и Якова Романыча, и, хоть Яков Романыч стоял к ней вполоборота, все равно сразу бросалось в глаза, что он намного старше Олеси и что волос у него на голове уже почти не осталось, и от этого было еще стыднее. Олеся повернула к ней испуганное лицо, окруженное растрепанными черными локонами и пляшущими в слепящем свете пылинками. Татьяна тогда поспешно захлопнула дверь, а Олеся ни разу потом не напомнила ей о том случае и вообще вела себя так, будто ничего такого и не было.
– Точно не обидела? – спросила Олеся, видя, что Татьяна мнется, и решив, что таки наговорила сегодня лишнего.
– Да не обидела, не обидела, господи! – всплеснула руками Татьяна. – Ну что ты себе придумываешь?
– Хорошо, если так. Сережу своего целуй от меня, – Олеся Иванна подмигнула Татьяне, и та совсем растерялась. – Скажи, приду к нему как-нибудь на службу в красной юбке, бабок его пугать.
– Ну ты придумаешь тоже, Олеся Ивановна…
– А и приду, я слов-то на ветер бросать не привыкла, когда это я кого обманывала? – Олеся звонко рассмеялась. – Вот юбку-то свою красную выглажу, подол покороче подошью и приду, так и знай!
Когда она ушла, Татьяна еще некоторое время стояла на крыльце, прислонившись плечом к обросшему вьюнком столбу, подпирающему навес. Каждый раз, стоило ей поговорить с Олесей Иванной или даже подумать о ней, «мир в ее душе приходил в смятение» – Сережа, наверное, так бы сказал и посоветовал бы прочитать подходящую случаю молитву. Попадья вздохнула и скрестила руки на груди, как будто пытаясь от чего-то защититься. Хоть она и старалась не слушать поселковых сплетен, до нее доходило, что у Олеси Иванны был выкидыш – может, даже и не один, при такой-то жизни, и поселковые тетки и бабки добавляли, что, может, и не выкидыш, наврала все Олеська про выкидыш, чтобы ее пожалели, а сама небось таскалась в Тосно или в Гатчину делать аборт, да не раз и не два – баба-то здоровая, другая вон вытравит первого ребенка по дурости, а потом все, пиши пропало, и захочешь детей, а не будет, – вот так их Бог наказывает, а этой – хоть бы хны. На дорожку перед домом вышла кошка, уселась прямо напротив хозяйки и принялась умываться, изредка поднимая на нее круглые зеленые глаза – позовет погладить или не позовет? Кошку, когда та еще была котенком, Татьяна, несмотря на протесты Сергия, отвезла к ветеринару и стерилизовала, чтобы не пришлось потом топить котят, потому что кому их раздашь в поселке – и так у каждого по две-три кошки живет, а ничейных вообще не счесть.
– Прости меня, Мурка, – сказала Татьяна кошке, когда та в очередной раз на нее посмотрела, и кошка, решив, что ее зовут, бросила мыться, подбежала, вскарабкалась по ступеням крыльца и принялась тереться о Татьянины ноги. – Глупенькая. – Татьяна, наклонившись, почесала ее за ухом, и Мурка заурчала, как трактор. – Тварь бессловесная.
На улице было так жарко, что воздух казался подернутым рябью и мелко дрожал над зарослями лопухов, росших вдоль дороги. Олеся Иванна ленивым движением стянула с шеи платок: шея у нее была красивая, белая, с аккуратной яремной ложбинкой – разве что чуть полноватая. Один из дачников, с которым она гуляла позапрошлым летом, сказал ей как-то, что у нее шея как у Екатерины Второй на портрете в Русском музее, и нежно погладил ее затылок кончиками пальцев (Яков Романыч так никогда не делал). Олеся Иванна в музеях не бывала, если не считать поселкового краеведческого, но ей было приятно думать, что она чем-то похожа на Екатерину Вторую, которая – об этом Олеся где-то читала – была в молодости известной на всю Россию красавицей. Татьяна жила далеко от Олесиного магазина, поэтому знакомые навстречу почти не попадались, и Олеся Иванна медленно побрела по неширокой дороге между домами, чуть запрокинув голову и прикрыв глаза.
Все-таки у нас лучше, чем в городе. Тишина, цветы вдоль дороги качаются, шмели жужжат. Блестящая бронзовка деловито копается в белой корзиночке бузины. Олеся Иванна остановилась возле бузинного куста, некоторое время рассматривала бронзовку, отливающую синим и зеленым, потом осторожно дотронулась до нее кончиком пальца: жук раздраженно загудел, расправил надкрылья, выпустил из-под них пару прозрачных рыжеватых крылышек и тяжело перелетел на другое соцветие.
