Последний раз они разговаривали по душам на похоронах матери, да и то нормального разговора не получилось, и Олеся потом ругала себя, что сама все испортила. Народу тогда пришло мало: мать и раньше в поселке ни с кем не дружила, а после смерти мужа замкнулась в себе и пила запоями, живя с денег, которые давали ей дети. Так и умерла – тихо, не просыпаясь. Поэтому похороны прошли без лишнего шума; Олеся помнила только, что было пасмурно и накрапывал мелкий дождик. Когда гроб опустили в могилу и поселковые мужики стали, широко размахивая лопатами, его закапывать, Олеся отошла в сторону – ей не хотелось смотреть, как мать уходит в землю. Кирилл постоял чуть дольше, потом достал из кармана беломорину, сунул в рот и подошел к сестре. Некоторое время они молчали, потом Кирилл, перекатив незажженную беломорину из одного угла рта в другой, посмотрел на Олесю искоса, с прищуром, и сказал:
– Слушай, Олеська… вышла бы ты поскорее замуж. Тебе нормальный мужик нужен.
– Где ж я его тебе найду, нормального? – усмехнулась Олеся. – За мной вон таскаются, а толку с них всех, как с козла молока…
Брат нахмурился, сжал кулаки, и Олеся почувствовала, как по спине ее вверх, к затылку, пробежал холодок – как будто сквозняк подул.
– Так вот чтобы от этих вот козлов, которые таскаются, тебя защищал.
– Так ведь ты есть, – сказала Олеся и осеклась: Кирилл стоял перед ней, наклонив голову и глядя исподлобья, как чужой. И тут она увидела, что ее рука как бы помимо ее воли потянулась к нему и сначала осторожно дотронулась, а потом сжала его плечо, и она услышала вроде бы свой, но как будто доносившийся откуда-то издалека голос: – Киря, скажи, а это ведь ты отчима…
Кирилл вздрогнул, сбросил с плеча ее руку и выплюнул на землю папиросу.
– Ты что, совсем сдурела?! Что ты такое несешь?!
– Да я… – Олеся чувствовала, что заливается краской. – Я бы никому, если что… Киря, я бы никому…
– Дура! – зло повторил Кирилл. – Еще и на маткиных похоронах догадалась…
– Да я… – пролепетала Олеся, но брат уже повернулся к ней спиной и зашагал прочь, сунув руки в карманы. Потом он долго не приходил, а встречая сестру на улице, отворачивался. Однажды Олеся сама решила к нему прийти – то ли чтобы помириться (хотя с чего мириться, если вроде и не ссорились), то ли чтобы брат снова посмотрел на нее тяжело и угрюмо, а потом, может быть, все-таки пожалел бы ее и простил. Но когда она пришла после работы на другой конец поселка к его дому – хоть и одноэтажному, но большому и пока еще крепкому, потому что брат строил его в расчете на семью, которой так и не обзавелся и в конце концов махнул на все рукой и забросил хозяйство, – и постучалась в дверь, ей никто не ответил.
«Наверное, на станции еще», – подумала Олеся Иванна, хотя в груди стало отчего-то беспокойно.
Она посидела еще немного на крыльце, колупая длинным накрашенным ногтем грубо обструганную балясину, подпиравшую треугольную крышу, и без удовольствия рассматривая запущенный двор со сваленными на самом видном месте досками. Позапрошлым летом Кирилл хотел пристроить к дому небольшой сарай, чтобы хранить инструмент; доски привез, но сарай строить так и не собрался, и они лежали без дела и уже начали портиться, и в дождливые дни на них появлялись хлипкие розовые грибы, которые дети называли «сопливками» и любили раздавливать пальцами; от грибов оставалась густая и вязкая капля жижи, действительно похожая на сопли, только ярко-розовая, как пудра или помада. Ленка Комарова говорила, что как-то попыталась накрасить этой жижей губы, но та оказалась на вкус такой горькой, что потом она полдня плевалась. Олеся Иванна после этого ее рассказа стала отдавать комаровским девчонкам остатки своей косметики; иногда под закрытие магазина они прибегали и просили научить их краситься, и, если никого не было, Олеся ставила на прилавок маленькое зеркальце и учила их накладывать румяна, так, чтобы щеки потом были одинаковые и не казалось издали, будто бы одна больше другой, и красить, а потом расчесывать щепочкой ресницы. Олеся Иванна усмехнулась, вспомнив, что младшей Комаровой это было интереснее, чем старшей, и она часто повторяла, мол, в городе, когда она туда переедет, никто ни за что не догадается, что она из деревни.
По одной из досок деловито ползал большой жук с длинными усами, видимо, примериваясь, достаточно ли дерево размокло от дождей и рассохлось на солнце, чтобы можно было в нем обосноваться. Олеся вздохнула, ковырнула балясину еще пару раз и закуталась плотнее в цветастый платок. Такой Кирилл хороший мужик – и руки, и голова на месте, и не пьет, и красивый (она подумала немного и решила, что, может быть, и не такой уж красивый, но уж получше многих в поселке, к тому же с лица воду не пить), а живет бобылем, дом у него потихоньку ветшает и вон, доски во дворе гниют почем зря. Жалко.
Ближе к вечеру стало прохладней, и она наконец решилась, встала, отряхнула подол и несильно, не очень надеясь, что получится, толкнула дверь рукой. Дверь неожиданно приоткрылась, и из глубины дома пахнуло тяжелым духом.
Брата Олеся нашла на полу в кухне: он лежал ничком, но голова его была повернута набок, так что видно было пол-лица с приплюснутым от долгого лежания носом. В первое мгновение Олеся Иванна испугалась, что Кирилл мертвый, но из его полуоткрытого рта слышно было тихое хриплое дыхание. По нижней губе, некрасиво оттопыренной и влажной, ползала блестящая сизая муха. Олеся Иванна первым делом прогнала муху, потом распахнула в кухне все окна, чтобы спертый воздух немного рассеялся. Несколько бутылок с криво наклеенными этикетками стояло рядком у стены. Олеся посмотрела на них, подумав мимоходом, где брат мог взять такую дрянь, разве что в универмаге у станции, потом взяла лежавшую возле рукомойника тряпку, намочила ее и протерла пол сначала в кухне, потом в коридоре, заглянула в спальню – пустую и как будто нежилую, только возле стены стоял платяной шкаф с полуоткрытой дверцей, а к другой прижался старенький диван, укрытый толстым клетчатым пледом. Олеся взяла этот плед, вышла с ним на крыльцо, вытряхнула от пыли, думала сначала отнести обратно в спальню, но вернулась на кухню, где лежал Кирилл, укрыла его и подоткнула плед с боков, чтобы под него не проникал вечером сквозняк. Кирилл, пока она возилась, не проснулся и даже не пошевелился, только один раз тяжело вздохнул. Олеся Иванна погладила его по плечу, и горло ей вдруг сдавило щемящей жалостью, глаза защипало, и по лицу потекли горячие капли. Она хлюпнула носом и утерлась тыльной стороной ладони.
– Ну зачем же ты это, Киря… Ты ж не пьешь… – она провела пальцами по его жестким цыганским волосам, дотронулась до лба, покрытого липкой испариной. – Ты бы, Киря, сарай лучше доделал, вон у тебя доски скоро во дворе совсем сгниют… Ты же хороший, и руки у тебя из нужного места, женился бы, я бы с женой твоей дружила, помогала бы ей… Вот ты мне советовал, а что сам-то… Да за тебя бы любая в поселке схватилась обеими руками, ты бы только сам захотел…
Брат молчал, и, хотя умом Олеся понимала, что молчит он просто потому, что спит тяжелым пьяным сном, ей казалось, что он все слышит, понимает и молчит специально, потому что сердится на нее, и из злости на нее живет один как перст и не обзаводится семьей, и даже сарай все никак не достроит – тоже потому, что осуждает ее и хочет, чтобы все это в поселке видели.
