Два года назад мать зашла рано утром в их с Ленкой комнату, разбудила старшую Комарову и сказала таким же точно голосом: «Катя, одевайтесь с Леной скорее и идите к бабушке». Стояла середина осени, ночи были холодные и дождливые, и Комаровы одевались медленно, потому что у них все никак не получалось проснуться, и сквозь сонную пелену Катя чувствовала впервые в жизни какой-то новый противный страх, совсем не похожий на страх перед материной или батиной руганью или перед злой соседской собакой, – то были все детские, привычные страхи, и где-то в глубине души в общем-то было понятно, что они ненастоящие, а этот, новый страх был взрослый, и Комарова, через голову натягивая вязанную бабкой серую с зеленым жилетку, думала, боится ли Ленка так же, и понимала, что Ленка тоже боится. Из коридора до них донесся материн голос:
– Ну что… что, с утра уже пьяный… иди давай за священником.
Батя против обыкновения не возражал, и слышно было, как он что-то роняет с вешалки, одеваясь.
– Давай, давай, Миша… – поторапливала мать раздраженно и одновременно – почти ласково. – Раз в жизни сделай хоть что-нибудь по-человечески! – она, наверное, сейчас наклонялась, поднимала с полу упавшие вещи и подавала ему. – Давай, Миша, иди уже…
– Да иду я, иду! – наконец огрызнулся батя. – Уже вышел!
Хлопнула входная дверь, и в доме стало тихо-тихо. Комарова, прислонившись плечом к дверному косяку, замерла и закрыла глаза от накатившего снова противного взрослого страха двухлетней давности, потом встряхнула головой, открыла глаза, толкнула ладонью дверь и шагнула внутрь.
В материной комнате было прохладнее, чем на улице, но стоял душный кисловатый запах, который бывает в старых и плохо проветриваемых деревянных домах. Теперь, правда, окно комнаты было открыто, но неподвижный уличный воздух как будто даже не проникал внутрь. Мать сидела возле кровати; на кровати, укрытый до самого носа одеялом, лежал четырехлетний Саня.
– Ну что, нагулялись? – голос у Натальи, когда она говорила спокойно, все равно был хрипловатый и как будто готовый в любую минуту сорваться на крик. У ее ног терлась, выгибая хвост, Дина: она коротко взглянула на Комарову злыми желтыми глазами, и Комаровой показалось, что ее мать и вправду – ведьма, которая их всех украла у настоящих родителей и теперь держит у себя только для того, чтобы мучить и бить, когда они приходят домой не вовремя. Вспомнилось почему-то, как тетя Маша, когда Комаровы шли мимо ее дома после того, как потаскали у нее свеклу, приоткрыв калитку и высунувшись на улицу, кричала им, что она видела, как их мать бегала по всему поселку в ватнике на голое тело. Это и правда было год или полтора назад, когда батя сильно напился, избил мать и содрал с нее ее ношеный-переношеный халат, и Наталья, схватив с вешалки ватник, выскочила в обнимку с этим ватником голая на улицу и побежала, а вернулась только под утро следующего дня, замерзшая чуть не насмерть – на дворе был октябрь месяц, и деревья стояли желтые и уже наполовину облетели. Ленка тогда наклонилась, сгребла с дороги свежую коровью лепешку, подскочила к тете Маше и швырнула ей в лицо, но тетя Маша успела захлопнуть калитку, и лепешка повисла коричневыми комьями на недавно крашенных зеленых досках. Комарова осторожно переступила с ноги на ногу.
– Мы к тете Тане ходили, спасибо ей сказать.
– А твой отец с самого утра пьяный валяется, – равнодушно отозвалась мать.
– Ага, – только и нашлась что ответить Комарова, и в комнате повисло тягостное, как спертый воздух, молчание. Наконец Наталья молча встала.
– С братом посиди. Только и умеете, что по всему поселку шляться. Не знаешь, которая из вас первой в подоле принесет.
– Ну мам…
– Поговори еще…
Комарова втянула голову в плечи, когда мать прошла мимо. От нее пахло «Беломором» и еще чем-то влажным и кислым, вроде перепревшего сена. Комарова подумала, что мать копалась на огороде или делала что-то в сарае, где прежние хозяева держали овец и коз, а теперь были свалены всякие инструменты и было темно, потому что с начала весны батя так и не заменил перегоревшую лампочку. Обе комаровские козы жили в маленькой пристройке, – сарай был для них слишком большим. Старенькая Нюша, у которой уже почти нет молока, скорее всего, дремлет как обычно, привалившись боком к стене, а Дашка, наверное, грустит и ждет, когда мать или старшая Комарова придет ее доить. Комаровой хотелось пойти теперь туда и, сидя на корточках, сжимать пальцами гладкие и теплые Дашкины соски́, а не торчать в душной комнате и маяться от скуки. Но только она собралась открыть рот и попросить мать отпустить ее доить Дашку, как та добавила:
– И чтоб дома сидела. Увижу, что опять куда-нибудь потащились… – Она остановилась, как будто раздумывая: вернуться и дать дочери подзатыльник, чтобы поняла уже наверняка, или уйти так. – Так ты все поняла?
– Да, мам, поняла.
Дверь за Натальей закрылась, и Комарова прерывисто выдохнула. Стало слышно, как в кровати посапывает Саня: Комарова подошла к нему и положила руку ему на лоб. Лоб у Сани был сухой и горячий, и на лбу и на щеках была красная сыпь.
– Что, Санечка, простудился?
Она погладила Саню по голове, потом осторожно присела на край кровати. За окном послышалось звяканье колокольчика и низко, протяжно замычала корова, то ли жалуясь на жару и укусы насекомых, то ли на свое переполненное вымя, то ли просто так. Дина, мывшаяся под столом, вытянула шею и злобно сверкнула желтыми глазами. Под столом у стены стояла ополовиненная бутылка водки.
«Спи, моя радость, усни! – затянула шепотом Комарова. – В доме погасли огни… Месяц в окошко глядит, в доме все стихло давно… В погребе, в кухне темно…» Саня тихо застонал и пошевелился, и она, замолчав, потрогала красные пятна у него на лбу и слегка надавила на самое крупное. Пятно у нее под пальцем стало как будто бледнее, но через некоторое время проступило еще ярче, похожее на ожог от крапивы или борщевика, из которого Комаровы как-то пытались сделать дудку, и потом с ладоней у них пооблезала кожа.
– Что, Санечка, ты на речку ходил? Купался? – рассеянно спросила Комарова, зная, что Саня уж точно никуда не ходил: из всех братьев и сестер он был самый тихий и во всем слушался матери, а отца просто боялся и старался не попадаться ему на глаза. Ленка Саню очень любила и говорила, что, когда он вырастет, он обязательно уедет учиться в город и станет там профессором.
Дверь скрипнула, и в щель просунулась чья-то голова.
– Чего там с Санькой? Заболел, да?
– Анька, что ли? – Комарова поискала глазами, чем можно запустить в сестру, но ничего подходящего под рукой не оказалось.
– Светка я, – хихикнула одна из близнецов. – Ну, чего с Санькой-то?
– Ничего. Заболел.
– А-а… понятно… – Светке явно не хотелось уходить. – И чего теперь?
Комарова промолчала.
– У Мироновых мелкий помер год назад. – Светка шмыгнула носом. Говорила она равнодушно, как будто о погоде или о расписании электричек. – Фельшерица сказала, что в город надо было везти, потому что тут нет этих… ну, этих… антибиотиков. – Последнее слово Светка произнесла со значением. – А если наш Саня тоже помрет?
