– А ты не лузгай, – все-таки сказала Комарова. – В город свой поедешь, там все сразу поймут, что ты из деревни.
– А у них там чё, в городе, семок нет?
– Нету, – отрезала Комарова.
Ленка помолчала немного, потом спросила:
– Как думаешь, наши спят уже?..
– Не знаю. Мелкие точно спят.
Комарова подумала про Саню – он из всех братьев и сестер был самый младший, самый слабый и у них с Ленкой – самый любимый, хотя Ленка, когда Саня поперхнулся гречкой с молоком и вареная гречка полетела вместе с соплями у него из носа, сильно смеялась и потом много раз ему вспоминала – мол, помнишь, Саня, как ты гречкой сморкался? А Саня не понимал и только хлопал глазами – ничего он не помнил, он и слова-то такого – «гречка» – еще произнести не мог, потому что плохо выговаривал букву «р».
– Влетит нам, – сказала Ленка.
– Ничё, не боись. Может, еще мимо пролетит.
– Пролетит, как же… мать такого звона даст… – грустно возразила Ленка.
Комарова не ответила и задумчиво почесала лоб шершавыми от постоянного грызения ногтями. Вдалеке из-за колышущихся трав показалась невысокая фигура в черной рясе. Полы рясы развевались на ветру. Одной рукой священник придерживал скуфью, хотя ветер был совсем не таким сильным, чтобы сорвать ее с головы, в другой нес платок, уголки которого были связаны: видимо, жители другой деревни не нашли подходящего пакета, чтобы сложить подарки для батюшки, и завернули все в большой женский платок, так что получился неудобный узел, путавшийся в складках одежды и мешавший священнику идти.
– Отец Сергий! – заорала Ленка, подпрыгнула и замахала рукой. – Отец Сергий! Дядя Сережа! Здра-а-сьте!
– Чё ты голосишь? Не слышит он тебя.
– Отец Серги-ий! – надрывалась Ленка. – Здра-а-сьте!
Священник отпустил скуфью и помахал в ответ; скуфья тут же слетела у него с головы: он наклонился, ища ее в траве, и на некоторое время пропал из виду.
– Дура, – сказала Комарова.
– Да я-то чё?
– Да ничё. Дура просто.
Сергий наконец нашел скуфью и выпрямился.
– Отец Сергий! – снова закричала Ленка. – Вы с Мин идете? С Мин?!
– Говорю же, не слышит он тебя. Подожди, пока ближе подойдет.
Ленка запустила руку в свой кулек и нетерпеливо залузгала семечки одну за другой, сплевывая на землю. Черные треугольнички шелухи то и дело прилипали к ее нижней губе, и она нетерпеливо смахивала их пальцами. Солнце скрылось уже на две трети, и краски в поле стали блекнуть, отступая перед сумерками. С обеих сторон вдоль поля, насколько хватало взгляда, тянулся лес, и казалось, будто он обнимает все поле кольцом: глупые городские думали, что до него можно легко дойти, не зная, что справа поле перерезано речкой, которая, несколько раз петляя, впадала где-то далеко среди полей в Оредеж, а слева – длинным и глубоким оврагом, – на дне его в дождливое время журчал ручей. Еще в овраге были непролазные заросли ольхи и, по слухам, водились змеи, так что поселковые туда не совались. Единственная дорога, петлявшая через поле, шла вдоль речки, то приближаясь к ней, то отдаляясь, и можно было дойти до второго плеса, где дно было усеяно мелким песком и перламутровыми осколками ракушек, которые дети собирали, хранили как сокровища и выменивали на их россыпи вкладыши от «Лав из» и наклейки с героями мультиков. Говорили, дальше есть еще третий плес, а за ним – черный и страшный второй омут, – в нем мужики ловили серебристого голавля с красными плавниками и длинных щук со злыми плоскими мордами, но Комаровы никогда дотуда не доходили, а если бы дошли и мать узнала – она бы их точно тогда прибила.
Старшая Комарова вздохнула. Ни фига эта Ленка не понимает, а еще сестра называется. Только семки лузгать и глупости болтать. Темнеющее поле колыхалось, и казалось, что если хорошенько разбежаться, взмахнуть руками и прыгнуть в него, то можно медленно поплыть над землей, покачиваясь на разноцветных травах. Однажды Комарова так и сделала: махнула с разбегу в поле, но мягкая овсяница и жесткая ежа не удержали ее, и она ударилась коленями о землю так сильно, что несколько дней после этого хромала, и Ленке приходилось одной таскать тяжелые ведра от колодца и мести пол. И теперь хотелось снова разбежаться и прыгнуть, хотя она и тогда знала: травы ее не выдержат и она обязательно расшибется, а все равно прыгнуть хотелось: прыгнуть и поплыть над землей, вдыхая запах донника и пачкая нос в липучей желтой пыльце, а еще лучше – лежа на спине, как она иногда плавала в речке, – просто плыть, не двигая руками и ногами, и смотреть на синее, как материна любимая эмалированная кастрюля, июльское небо.
– Чё он так медленно? – Ленка сощурилась – сумерки сгущались все быстрее – и щелкнула очередную семечку.
– Не всем же бегать, как ты.
– И ничё я не бегаю, – обиделась Ленка.
– Бегаешь. Завтра со мной на речку пойдешь полоскать.
– Ну, Ка-ать… – плаксивым голосом завела было Ленка.
– Пойдешь как миленькая, – отрезала Комарова.
– Чё все я-то?
– А кому еще?
– Да чё я-то все… то воду Ленка принеси, то на речку Ленка иди… то Ленка с мелкими сиди. Ленка все да Ленка, других будто нет. Вон, Аньку возьми, ей семь скоро, взрослая уже.
– Тебе скоро десять, а ты дура дурой. Только семки лузгать.
Ленка надулась и примолкла. Хорошо хоть не разревелась. Комарова достала из кармана спичечный коробок и самокрутку, помяла самокрутку в пальцах, подправила отошедший краешек, чиркнула спичкой и закурила. Курить они с Ленкой начали только прошлым летом: повелись на «слабо» бесстыжих сестер Каринки и Дашки, которые жили на другой стороне Оредежи, курили «Мальборо» и как-то со своего другого берега засмеяли Ленку, полоскавшую в реке белье. Ленка пришла домой хмурая и принялась зудеть Комаровой, что бесстыжие сестры, вон, курят «Мальборо», а они как дуры жуют тимофеевку, от которой только губы зеленые и во рту противно. Обозлившись, Комарова сказала, что Каринка с Дашкой дали ковбою за четыре рубля пятьдесят копеек, но потом смягчилась, собрала в огороде сухих листьев малины и скрутила себе и Ленке пару папиросок из газеты: папироски вышли кривоватые, и начинка из них немного высыпалась, но Ленка все равно разве что не запрыгала от радости и поскакала со своей самокруткой к мосткам. Бесстыжие сестры, на ее счастье, уже ушли, а то Ленка тогда ревела бы до утра. Теперь Комарова сворачивала самокрутки аккуратными и тонкими, и брала для них только чистый край газеты или оберточную бумагу, которую выпрашивала у Олеси Иванны, так что издали их было не отличить от настоящих папирос. Она с удовольствием вдохнула душистый дым и глянула на младшую сестру. Та, уставившись в землю, ковыряла носком сандалии куртинку подорожника. Комарова отпустила бы ее, и сама бы с удовольствием пробегала весь день по поселку с другими ребятами, но не Аньку же со Светкой оставить помогать матери: пол они еще кое-как протрут, но на речку им еще нельзя – мелкие, кувырнутся в воду и привет. Средняя Олька, хоть всего на год младше Ленки, дурочка: до сих пор научилась говорить только одно слово – «огурчики», а почему именно «огурчики», одному Богу известно. Сидит с утра до вечера, пальцами перебирает, будто крупу или горох, и все бубнит себе под нос: «огурчики, огурчики…» Когда батя, без причины на нее обозлившись, стал ее бить, бедная Олька, упав с кровати на пол, скорчилась, поджала колени под самый подбородок и продолжила шепотом твердить свое «огурчики». Анька со Светкой ее жалеют и не обижают, и притаскивают ей в июле огурцы с чужих огородов, но Олька их не ест и смотрит на них тупо, не понимая, что это такое. А Ваня – единственный кроме Сани их брат – бегает целыми днями по поселку, они его и дома-то не видят. Бабка Женя называет его «беспризорником» и говорит, что когда он подрастет, то будет хуже Антошки Босого. Комарова слишком глубоко затянулась и закашлялась.
