– Ну что, прибралась? – спросила наконец Олеся Иванна.
– Да вроде…
– Ну молодец. – Олеся Иванна обернулась, и Комарова увидела, что рот ее кривится, как будто она собирается заплакать. – Иди, там на складе греча есть и чай. Иди, поешь.
До самого закрытия Олеся Иванна была хмурая, и покупателей было немного; правда, еще двоим она продала по полкило пряников, а одного уговорила на цыпленка, лежавшего в холодильнике под грудой фрикаделек и мороженого в вафельных стаканчиках, – холодильник хоть и был бог знает какого года, но морозил так, что все содержимое его превращалось в однородную ледяную массу. «Разморозите и собаке скормите, ей что… она только рада будет», – пообещала про цыпленка Олеся Иванна, и мужик, засмотревшийся на ее грудь, взял за полцены цыпленка и прибавил к нему несколько пачек «Беломора».
Комарова маялась. Найдя на складе открытую бутыль подсолнечного масла, она намазала саднившие локти и колени: бабка говорила, что подсолнечным маслом хорошо мазать от ожогов; ну если от ожогов, то и на рану пойдет. Потом она вышла через заднюю дверь на улицу и поискала на пустыре за магазином подорожник, но вся трава была запыленная и прибитая к земле колесами Петровой «Газели». Олеся Иванна небось ждет не дождется, когда он из Суйды вернется. Жена Петра, Оксана, была здоровенная дебелая баба, на голову выше Олеси, а после двух родов стала совсем необъятной. Год назад Петр загулял с их соседкой Марьей, Оксана об этом узнала и пригрозила Марье, что выдерет ей все волосы. Марья, которая в тот момент развешивала во дворе белье, посмеялась, а когда Оксана стала на нее орать, взяла из таза мокрую рубаху, скрутила в жгут, подбежала к забору и хлестнула Оксану наискось по лицу.
Через неделю Оксана поймала Марью у реки, где та полоскала простыни, подошла сзади, вцепилась в волосы и повалила на мостки. Трухлявые доски сначала затрещали, а потом провалились совсем, и обе оказались в воде. Оксана, обеими руками сжав Марьино горло, пыталась ее утопить и утопила бы, если бы не проплывавшие мимо на лодке дачники. Марья долго еще валялась на земле с посиневшей физиономией, хрипя и отплевываясь и хватая сведенными пальцами траву. Простыни ее все уплыли вниз по реке. Оксану дачники силой увели домой, потому что она пыталась пнуть соперницу в живот, заперли в сарае и караулили до прихода Петра.
Комарова плюнула в пыль и, присев на корточки, посмотрела, как пыль, намокая, скатывается в коричневые шарики, которые потом медленно оседают в землю. Петр жену наказал, но не сильно, и с Марьей больше не связывался, а потом Марья и Оксана даже как-то помирились и смеялись над тем, как Оксана пыталась Марью утопить. «И за такое говно, – вздыхала Оксана, имея в виду Петра, – пошла бы в тюрьму и двоих детей бы оставила сиротами».
Закрывая магазин, Олеся Иванна сказала, что завтра санитарный день и Комарова может не приходить.
– Чего не приходить-то? Может, помогла бы чем?
– Да ладно, помогла уже. Вон, весь пол вымела.
К вороту кофты Олеси Иванны была приколота красная пластмассовая брошь в виде розы. В ее лепестки было вставлено несколько маленьких стеклянных камешков. Комарова стала считать их, но из-за того, что они были видны, только когда на них падал свет лампы, сбилась со счета.
– Олеся Иванна…
– Что тебе еще?
– Дура эта Клавка! – выпалила Комарова. – Рожа как у жабы! Кто ее слушать станет?
Подкрашенные брови Олеси Иванны поползли вверх.
– Ты что это вдруг?
– Никто ее не слушает! – выкрикнула Комарова, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. – Кому она вообще сдалась?! Никому она не сдалась!
Олеся Иванна наконец опомнилась, положила руки ей на плечи и слегка встряхнула:
– Иди-ка ты домой, Катя. И гуляй завтра. В пятницу придешь. И не опаздывай.
К вечеру воздух снова стал прохладным и небо затянули низкие осенние тучи. Навстречу Комаровой попалось небольшое стадо, возвращавшееся с поля: впереди шло несколько коров, за ними семенили козы, а за козами тянулось облако не наевшихся за лето оводов и слепней. Одна из коров встала посреди дороги и уставилась на Комарову влажными глазами. К морде ее прилепилось десятка два крупных слепней. Комарова подошла, подняла руку и погладила бархатный коровий нос. Корова наклонила громадную голову, и Комарова осторожно убрала слепней.
– Ну, стой смирно, Машка, – говорила Комарова, хотя корова и так стояла неподвижно, как будто понимала, что ей делают лучше, и только время от времени вздрагивала всей шкурой и взмахивала пятнистым хвостом, к кисточке которого прицепился ком репьев. – Видишь, сколько ты их нахватала… стой теперь, терпи вот.
Один из слепней сел Комаровой на руку и успел укусить, прежде чем она шлепнула по нему ладонью и щелчком сбросила на землю.
Чтобы опять не налететь на Босого и его компанию, Комарова пошла их с Ленкой тайными ходами между заборами; кое-где заборы соседних дворов и огородов подходили друг к другу почти вплотную, так что приходилось приседать и протискиваться боком. Ноги покусывала крапива. Один раз на Комарову с лаем бросилась собака – прыгнула с разбегу на ограду, и кожаный, весь в мелких трещинах нос ее прижался к проволочным ячейкам. Комарова шарахнулась в сторону и больно ударилась плечом о доски противоположного забора, но, увидев, что собаке ее не достать, послюнила палец, осторожно дотронулась до сухого собачьего носа и сказала срывающимся шепотом:
– Ну, ты чего?.. Тихо, Дружок, тихо…
Собака продолжала заливаться лаем.
– Ну, Шарик, ну… тихо ты, тихо, чего ты…
Собака не успокаивалась, потом кто-то окрикнул ее, и Комарова, встав на четвереньки и не обращая внимания на лезущую в лицо крапиву, поползла дальше. Бабка говорила, когда людям было нечего есть, они из крапивы варили себе щи и что, мол, щи были очень вкусные, не хуже свекольника или щавелевого супа. Однажды в конце мая Комарова нарвала целую корзину молодой крапивы, притащила бабке и попросила сварить щи, а потом боялась их пробовать, потому что думала, что щи будут жечься, но они, наоборот, оказались пресные, а крапива на вкус – трава травой. Взяв в рот одну ложку и немного пожевав разваренные листья, Комарова сплюнула их обратно в тарелку, и бабка хлестнула ее по щеке тряпкой, которой до того протирала плиту.
Дома было тихо: мелкие бегали где-то на улице или спали. Комарова медленно приоткрыла дверь, чтобы та не заскрипела, сняла туфли и, держа их в руках, прокралась в комнату. Ленка была уже дома, сидела за столом, поджав ноги, и что-то малевала цветными карандашами в тетрадке. Когда Комарова вошла, Ленка вздрогнула, быстро обернулась, но, увидев сестру, выдохнула:
– Я думала, батя лезет…
– А чего, дома он?
– А не знаю.
– Давно ты пришла?
Комарова поставила туфли к стене, подошла к буржуйке, стоявшей посреди комнаты, открыла зольник, взяла кочергу и принялась выгребать золу в старую эмалированную кастрюлю.
