А вскоре произошло нечто, заставившее ее совершенно иначе взглянуть на себя.
Все это напоминало ей сюжет любимой новеллы Цвейга. Молодой, но уже популярный журналист, недавно въехавший в их дом русоволосый красавец с легкой пружинистой походкой, заставлял колотиться девичье сердце при каждой случайной встрече на лестнице. Он улыбался так, как можно улыбаться только одной женщине – своей, единственной. Ира смущенно опускала глаза и стремглав пробегала мимо, пытаясь унять дрожь в коленках. Вечерами он, как правило, возвращался не один, а со спутницей. Причем спутница каждый раз была новой, но непременно красивой, ухоженной, дерзкой. Тогда он здоровался с Ирой мельком, на ходу, а его обволакивающий взгляд был устремлен на ту, чью руку он нежно сжимал. И всегда при такой встрече ее сердечко болезненно сжималось. Однажды, когда она бежала на тренировку, перескакивая через две ступеньки, они столкнулись нос к носу.
– Добрый день, – улыбнулся он своей необыкновенной улыбкой.
– Здрасьте, – смущенно буркнула Ирочка. Ну надо же было, чтобы он увидел ее именно сейчас, когда она неслась, как мальчишка, ненакрашенная, с небрежно собранными в хвостик волосами!
– А я и не знал, что самая красивая девушка нашего дома еще и спортсменка. Ты чем занимаешься?
– Баскет. Извините, я опаздываю, – и она промчалась со скоростью, достойной спринтера-чемпиона.
– Беги, конечно, беги! Комсомолка, активистка, в конце концов, просто красавица! – произнес он со специфическим акцентом крылатую фразу и рассмеялся.
Как?! Как он сказал? Самая красивая девушка нашего дома… Значит, он считает ее красивой? И видит в ней девушку, а не гадкого длинноногого утенка?! Как же прекрасна жизнь! Как здорово, что она, Ира, такая… такая, как есть! Молодая, здоровая, сильная, красивая!
На тренировке и ближайших соревнованиях она превзошла самое себя, чем окончательно покорила тренера. В школе тоже многое изменилось: Ира стала другой, уверенной, невозмутимой, мягкой. Откуда-то взялись и женственность, и грация. А там и взгляд новый появился – слегка снисходительный, будто затаенно улыбающийся, уплывающий. Неуютно под этим взглядом задирам стало, замолчали. Муж много позже признавался, что именно на него, на взгляд этот, и купился.
Дашке, дочке, проще было. Новое поколение, новые ценности, иные стандарты… Она уже классе в третьем, когда привычно шептались на ночь, спросила чуть смущенно: «Мам, а когда у девочки ножки длинные, это красиво?»
«Это ОЧЕНЬ красиво!» – убежденно произнесла мам.
…А четырнадцатилетняя Людочка тем временем ехала в поезде. Он уносил ее к тетке, на Кубань, в те волшебные края, где она всегда ощущала такую пьянящую свободу, что в первый же день превращалась в необузданную носящуюся по лугам дикарку, лазающую с мальчишками по деревьям, голышом кидающуюся в реку и чувствующую себя частью природы, а не благовоспитанной девочкой из хорошей семьи, которая снова просыпалась в ней только по возвращении в Ленинград.
Состав выскочил из тоннеля, и Люда зажмурила глаза от внезапно яркого света. А когда открыла, словно споткнулась об этот взгляд – удивленно-восторженный, радостный, восхищенный. И уже тоже не могла отвести своего, смятенного, ошеломленного. Она испытывала что-то непонятное, неведомое ранее: это была какая-то чудовищная смесь смущения, восторга, потрясения и еще неизвестно чего… Но от этого хотелось летать, парить, хохотать, радоваться.
Он был совсем взрослым, по ее представлениям, лет двадцати шести – двадцати семи. И безумно, нереально красивым, будто сошедшим с экрана.
Она все же заставила себя отвести глаза и с деланым равнодушием уставилась в окно. Этот взгляд, однако, не назойливый, не сверлящий, но неотрывный, продолжала чувствовать каждой клеточкой.
Ночью переправлялись на пароме, и пассажиры высыпали на палубу. Наслаждались красотой южной ночи, тихо переговариваясь. Он стоял чуть поодаль и уже улыбался ей как старой знакомой. И не было в этой улыбке ничего плотоядного, сального, оценивающего – лишь открытость, доброжелательность и искренний восторг. Это вызывало какую-то неловкость, но было невообразимо приятно. И Люда тоже изредка поднимала глаза и застенчиво улыбалась.
А ранним утром поезд съехал на берег, и речной пейзаж молниеносно сменился другим – бесконечным полем в предрассветной дымке, раскинувшимся роскошным ковром с незатейливым, но изысканным узором до самого горизонта. И снова люди повысыпали из вагонов, и снова восхищенно охали, любуясь первозданной красотой, которую не способен передать с точностью даже самый гениальный художник.
Она вдруг ощутила предательский холодок пустоты. Будто что-то привычное, удобное внезапно исчезло, а ей этого не хватает. Оглянулась и поняла – среди восторженных пассажиров его не было. Вот и все… насмотрелся… Что это? Обида? Разочарование? Да с чего бы? Ведь и слова друг другу не сказали! Ну и ладно! Подумаешь, Жан Маре…
Он появился так же внезапно, как и исчез. Счастливый, задыхающийся от быстрого бега, с сияющим взглядом, с огромной охапкой еще влажных, покрытых капельками росы полевых цветов. И протянул их ей. Людочка приняла, вспыхнула и спрятала раскрасневшееся лицо в букете. Казалось, что это сон – прекрасный, сказочный, настолько красиво было все происходящее. И просыпаться ей не хотелось.
Пассажиры забыли о предрассветных прелестях природы и теперь смотрели только на них. И вдруг… зааплодировали!
Он вышел на две станции раньше и еще долго стоял на перроне, глядя вслед уходящему поезду. А Люда смотрела и смотрела в окно, пока последние дома неизвестного ей поселка не исчезли из виду.
Все лето она провалялась на диване с томиком Бунина, лишь изредка выходя прогуляться по улочкам приморского городка. Однажды услышала, как тетка гордо сообщила по телефону родителям: «Людмилка-то наша совсем барышня! Да какая красотка – соседские мальчишки глаз не сводят!» А она и не заметила…
Что же было потом? Окончание школы, институт, раннее, но такое счастливое замужество, сын, внуки… И всегда, даже в самые тяжелые времена, осознание себя Женщиной.
Иногда вспоминалась та удивительная встреча – волшебным сном, сказкой, о воплощении которой мечтает каждая девочка. Вот и сейчас всплыла в памяти. И Люда впервые подумала, как же щедра была судьба, послав девочке-подростку этот поезд, и этот взгляд, и эту охапку полевых цветов… А еще она размышляла о том, насколько по-разному превращаются гадкие утята в прекрасных лебедей. И взвешивала, стоит ли делиться своими соображениями с подругами.
Эффект контраста
Лидия Соломоновна и Аркадий Моисеевич поженились еще во студенчестве. И таки что вам сказать? Не семья получилась, а загляденье! Мало того, что оба интеллектуалы, надежда советской науки, так еще и смотрелись в паре настолько гармонично, что иной раз их за брата с сестрой принимали. А отношения!.. Скажите, разве бывают такие после двадцати лет совместной жизни?! Лидочка и Кашенька – иначе друг друга и не называли. И всегда рядышком, и всюду вместе. Все курсовые и дипломные работы – пополам, кандидатские и докторские – она диктует, он печатает, или наоборот, друг друга редактировали, из лабораторий не вылезали. В общем, к сорока годам мы имели образцово-показательную советскую профессорскую семью. Дети (классический вариант – мальчик и девочка) родились и выросли как-то сами собой, между защитами родительских диссертаций. Вундеркиндами, конечно же. Просто замечательно все было в этой семье!
