На педсовете мы, как обычно, сидели рядом, болтая и хихикая, словно нерадивые школьники.
– Прежде чем перейти к подведению итогов второй четверти, несколько слов о других… м-м-м… итогах, – председатель метод объединения Лилия Альбертовна, красивая, холеная, находящаяся в самом расцвете зрелой женской красоты, напоминающая сытую породистую кошку, строго глянула на нас:
– Я попрошу внимания, товарищи!
Мы прекратили шептаться и тут же изобразили максимальную сосредоточенность.
– В свете постановлений Второго съезда народных депутатов решено пересмотреть значение присутствия ограниченного контингента советских войск в Республике Афганистан, – продолжала она. Военрук напрягся. – Так называемый интернациональный долг был не более чем оккупацией! – Лилия Альбертовна исподтишка снова зыркнула в нашу сторону. – Да, товарищи! – ее голос окреп и зазвучал металлом. – Мы должны признать, что ввод войск в Афганистан был грубой политической ошибкой и что мы оккупанты!
Женька побледнел, затем покраснел, скрипнул зубами и выскочил из кабинета.
– Евгений Александрович!.. – одиноко прозвучал растерянный голос завуча.
– Вы… Да как вы?.. – я не договорила и вылетела следом, поймав на себе укоризненные взгляды руководства и презрительный – Лилии Альбертовны.
– Су-ука! Оккупанты, б…! Политическая ошибка! Тебя бы туда!..
Он сидел в оружейной и рыдал – бесстрашный воин-интернационалист, старший разведчик, офицер-орденоносец, не приученный спрашивать, зачем его суровой родине понадобилось посылать его и еще сотни тысяч таких же мальчишек в самое пекло. Им было знакомо только одно понятие – воинский долг.
Мода на «афганцев» прошла.
Балерина
Конечно, ни к какому балету Татьяна Анатольевна отношения не имела, но впечатление производила именно такое – будто перед вами прима Императорского театра, не нового, а того, овеянного легендами, времен Дягилева и Петипа. Легкая, изящно-точеная, с царственной осанкой, любезной, чуть снисходительной улыбкой, она вызывала искреннее и неизменное восхищение даже будучи в пенсионном возрасте. И по-прежнему считалась лучшим в городе преподавателем английского, учиться у нее было престижно, а попасть можно было только по протекции. Вот и Наташа добилась аудиенции через знакомых.
Дверь распахнулась, и перед ней предстала хозяйка. Безукоризненный чуть заметный макияж, свежий маникюр, элегантные брючки со свитером (как выяснилось позже, домашние) – все свидетельствовало о совершенном вкусе. А за спиной, ну натурально, улыбался столь же ухоженный шотландский колли.
Чай пили в огромной, по представлениям обитательницы хрущевки, но очень уютной гостиной. Беседа текла плавно и была весьма приятной. Наталья никак не могла определить, что же мешает ей в таком милом и чистом доме, с такой любезной и интеллигентной хозяйкой, что давит, откуда это ощущение дискомфорта. И наконец поняла – ощущение одиночества – не беспросветного и тяжелого, но – одиночества. Оно сквозило во всем: и в стерильной чистоте, и в совершенстве интерьера, и в отсутствии семейных фотографий. Кроме одной – с нее напряженно, без тени улыбки, смотрел молодой красавец. И было в этом снимке что-то неуловимо пугающее, тревожное…
– Мой сын Герман, – кивнула в сторону фотографии Татьяна Анатольевна, поймав пристальный взгляд гостьи. – Он живет в Москве.
Надо же, даже имя сыну выбрала по себе – красивое, гордое, звучное…
– А почему… почему вы одна? – решилась спросить Наташа. И добавила восхищенно: – Такая женщина!
– Это мой выбор, – сухо ответила «балерина». – Никакой зависимости от чужих капризов. Так когда вы хотите начать? – И Наталья поняла, что разговор о составе семьи педагога окончен.
Все следующее утро она была задумчива и рассеянна. А придя на работу, сразу же устремилась к Ашотычу – тому самому, что составил ей протекцию.
– Правда, потрясающая тетка? – спросил он.
– Правда. Я до сих пор под впечатлением, – призналась Наташа. – Только…
– Только жизнь себе изломала так, что врагу не пожелаешь, – вздохнул кафедральный гуру, опережая ее вопрос. – Пойдем в лингафонный, покурим.
В юности Танечка была королевой вечеров и законодательницей мод, вполне заслуженно причем, ибо являла собой редкое сочетание красоты, ума, изящества, хорошего вкуса и чувства юмора. Возможно, именно поэтому подруг у нее не было – несколько раз столкнувшись с человеческой сущностью, со временем научилась держать всех на определенном расстоянии, оставаясь ровно приветливой и вежливой – воспитание и происхождение (а была Танечка из бывших) давали о себе знать. Впрочем, это с лихвой компенсировалось неизменным успехом у мужчин. Масса ее достоинств, конечно же, всегда принималась к сведению и играла свою роль, но первое и самое сильное впечатление производила потрясающая фигура.
– Балерина! Софи Лорен! – восторженно причмокивали вслед даже самые тонкие ценители. И хотя речь тут о взаимоисключающих параметрах, выражало это одно – высшую степень восхищения.
Борис осаждал ее долго, упорно и терпеливо, не убоявшись ни многочисленных конкурентов, ни холодка со стороны избранницы, ни ее легкой экзальтированности. К тому времени, как лед тронулся, он закончил политехнический и был молодым перспективным инженером-конструктором. Жену обожал, всячески баловал, во всем уступал и прекрасно понимал, что сейчас не до детей – Танюша должна получить диплом, насладиться жизнью, да и квартиру побольше бы…
Годы шли, муж все чаще начал заговаривать о продолжении рода. Татьяна то отшучивалась, то искала причины – она готовится поступать в аспирантуру, она начала работу над кандидатской – разве ребенок даст им заниматься наукой?! И он отступил…
Известие о беременности жены обрадовало Бориса безмерно. И прежде нежный и предупредительный, он превзошел самое себя. Но уготованная роль совершенно не устраивала ее главную исполнительницу. Она стала невыносимой. Исчерпав прочие аргументы, Татьяна раздраженно выложила последний, основной:
– Я не могу позволить себе испортить фигуру!
И он снова уступил…
Что-то надломилось с тех пор в их отношениях. Таня задумалась. У всех друзей подрастали дети, и восхищенные взгляды прежних поклонников теперь были устремлены на них. Да и Борис посматривал на чужих сыновей-дочерей с тоской и нежностью. Он, как и раньше, был трепетным и восторженным пажом своей королевы, но она-то видела и понимала…
Все чаще возникали неловкие ситуации, когда ее спрашивали о количестве, поле и возрасте детей; когда на кафедре бурно обсуждались детские проделки, праздники и подарки. Все назойливее становились сочувствующие и разочарованные взгляды окружающих. Все реже звучал вопрос: «Ну, а вы с Борисом Андреевичем когда нас порадуете?» И все острее ощущалась справедливость фразы Сент-Бева: «Если к сорока годам дом человека не наполняется детскими голосами, то он наполняется кошмарами».
