В свое время Ануш получила великолепное образование, знала три европейских языка, свободно изъяснялась по-турецки, в совершенстве владела русским. При этом ни дня в своей жизни не проработала, полностью посвятив себя дому и воспитанию детей (местный менталитет тех времен иного и не допускал). Можно представить, что это было за воспитание! Поговорив с ней однажды, было невозможно не влюбиться в нее саму и во все, о чем она рассказывала, начиная с древнего царства Урарту. Ануш безмерно гордилась трехтысячелетней историей своего города, помнила его еще как Александрополь и была лично знакома со многими своими легендарными земляками, а еще утверждала, что их род берет начало от одной из ветвей Багратидов. Бабушкин дом всегда, сколько помнила себя Лиля, был полон гостей – ярких, интересных, творческих людей, и хозяйка любила вспоминать о том, что именно здесь Хачатур Аветисян задумал свой балет «Анаид», а Аветик Исаакян написал несколько прелестных лирических стихов…
И вот теперь эта замечательная недвижимость, достойная быть памятником истории и культуры, переходила во владение Лилит. Собственно говоря, оформляя завещание, Ануш больше думала о единственном правнуке: «Вот подрастет Арсен-джан, захочет быть поближе к своим корням, вернется на родину, а тут дом готовый его всегда дожидается!» Для внучки же бабушкино слово всегда было законом, потому, взяв Арсюшу, в положенное время она поехала вступать в права наследства.
По дороге она рассказывала сыну о своем детстве, проведенном в этом маленьком раю, о том, какой прекрасный сад – целые джунгли! – разбит вокруг дома, о том, как горько плакала, когда родители наконец-то переехали в свою собственную квартиру в новом железобетонном районе, как сбегала к бабушке Ануш в старый, но такой родной и любимый туфовый
[1] дом…
Это был декабрь 1988 года…
Миша пил чай у родителей, когда по телевизору объявили о трагедии. «В эпицентре землетрясения – городе Спитаке – сила подземных толчков достигла 10 баллов (по 12-балльной шкале). В Ленинакане – 9 баллов, Кировакане – 8 баллов…» – монотонно-загробным голосом вещал диктор. Задрожали руки, затряслись колени, онемели губы… Услышав сдержанное «Есть человеческие жертвы», он побелел, сполз со стула и лишь едва выдавил спазмированно: «Лиля… Лилечка моя…» А Рим-ма уже бежала к телефону, уже набирала непослушными пальцами номер, безрезультатно пытаясь дозвониться до Армении…
Погибли все: Лилит, ее родители, Арсен. Чудесный талантливый мальчик, не успевший порадоваться жизни, полюбить, сыграть свой главный фортепианный концерт…
А бабушкин дом устоял…
Через полгода, уже сидя на чемоданах, Аля заехала попрощаться. На Мишку было больно смотреть: почернел, зарос, осунулся, стал чужим, незнакомым, будто окоченело все внутри – вот, жизнь ушла, а он должен зачем-то засыпать, просыпаться, двигаться, есть, ходить на работу… Подошла к пианино, рукой смахнула пыль с крышки, откинула ее, пробежалась пальцами по клавишам. Миша вздрогнул и сдавленно произнес:
– Аль, ты… ты забери инструмент, пожалуйста. Играть некому, а я смотреть на него не могу – все Арсюшу вижу. Тебе ведь «Беккер» свой продать пришлось, Римма говорила. Деньги мне не нужны, ты так забирай, на память.
Просто «на память» Аля не смогла – заплатила. И через несколько дней пианино вместе с мебелью и книгами было погружено в контейнер…
– Вот такая история. Уже давно нет Лилит, нет Арсена, нет и нашего Мишки, а инструмент здесь, со мной. Иногда я на нем играю, и тогда мне кажется, Арсюша все слышит и радуется, что его пианино у человека, который любит музыку так же, как любил ее он.
Модный приговор
Знаете, если бы сейчас кинули по Союзу клич: «Добровольцы! Назад, в Афган!» – я бы ушел… Чем жить и видеть все это дерьмо, эти зажравшиеся рожи кабинетных крыс, эту людскую злобу и дикую ненависть ко всему, эти дубовые, никому не нужные лозунги, лучше туда! Там все проще.
Из письма участника боевых действий в «Комсомольскую правду», 1989
«Афганцы» тогда были в моде. Образ мужественного воина-интернационалиста, прошедшего адское горнило, всячески культивировался: квартирно-автомобильные льготы, закрытые распределители, путевки-приглашения, внеконкурсное поступление в вузы, успех у девушек и прочее…
Невысокий, худенький, добрый и смешливый Женька меньше всего напоминал героя кровавых сражений. А между тем к своим 25 годам он успел отслужить старшим разведчиком в том самом окруженном романтическим ореолом Афганистане, вернуться невредимым и закончить педагогический институт.
В нашей школе он работал военруком, а по вечерам тренировал детишек в бассейне. Ютились они с женой и маленьким сыном в крошечной комнатке коммунальной квартиры (тоже льгота!) и терпеливо дожидались очереди на отдельную жилплощадь.
Мы подружились сразу и как-то очень легко. Частенько на переменах курили в оружейной и сетовали на несовершенство учительского бытия.
В конце учебного года он вывозил молодую поросль на военные сборы, где каждое утро, подхихикивая и матерясь, стирал со своей двери незатейливую надпись: «Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона!». Следующей ночью сакральные письмена таинственнейшим образом проявлялись вновь.
На всех мероприятиях, посвященных 23 февраля, Евгений Александрович, как водится, был почетным членом президиума, принимал традиционные поздравления-гвоздики-сувениры и неохотно выполнял обязательную просьбу рассказать о славном боевом пути. В эти моменты я его не узнавала. Мой приятель смущался, становился зажатым и немногословным, произносил общие фразы – как автобиографию зачитывал. Со мной он тоже откровенничал редко. У нас будто выработалась негласная договоренность: о войне ни слова. Лишь однажды Женьку прорвало.
Он смотрел мертвым, неподвижным взглядом в одну точку и говорил, говорил… Тогда-то я и услышала о красавице-военвраче Ритке, погибшей на глазах у своего любимого, о том, как выл обезумевший от горя, в момент поседевший ее жених – капитан, не знающий страха, как катался по обожженной земле – той, где только что был полевой госпиталь. Узнала о самом верном и надежном Женькином друге – медсестре Ларисе, фотография которой всегда стояла у него на столе. Она тоже вышла живой из этого ада, вернулась в Питер, закончила Военно-медицинскую академию, родила сына. Только замуж выходить не захотела – все казались слабыми и никчемными. Война ли закалила девушку сверх меры или никто так и не смог затмить образ того единственного, которого потеряла она в ущелье Хазара, – кто знает?..
Но уже через час это был прежний Женька – веселый и смешливый.
Наступил 1989 год. 15 февраля. День, по значимости и эмоциям сравнимый разве что с 9 Мая, радость со слезами на глазах… А потом – декабрь. И Второй съезд народных депутатов. И его итоги.
