– Как же вы умеете веселиться и радоваться жизни вопреки всему!
– Это уже в генах, Марусенька, – улыбнулся Зильберович. – Выживание – основной навык нашего народа.
Именно здесь Мария и Карл познакомились с двумя удивительными женщинами, ставшими вскоре не просто их ближайшими друзьями, а истинно родными людьми.
Ольга Николаевна Балашова не любила вспоминать о прошлом. Нет, в нем не было ничего постыдного или неприятного, напротив. Было чудесное детство с лучшими на свете родителями, утренниками, летними выездами в деревню, путешествиями во Францию и в Италию, была законченная с медалью гимназия, была любимая гувернантка Марта Фридриховна – строгая, но добрейшая, обожающая свою воспитанницу, и ее дочь Ирмочка, с которой они были так дружны. Оленька никогда не относилась к Ирме как к прислуге, несмотря на фанатичную преданность той, и мудрые демократичные родители воспринимали это спокойно, ведь они и сами давно уже считали Марту членом семьи. А потом юность, а вместе с ней – любовь. Большая, настоящая. И – она точно знала – единственная. Оба влюбились сразу и навечно, как только он подошел к ней на рождественском балу в Дворянском собрании. Да и может ли быть иначе, когда встречаются очаровательная изящная юная девушка, будто разливающая вокруг себя свет, и блестящий морской офицер, бравый красавец, герой Русско-японской войны?! Ну и что, что проиграли? Разве это умаляет подвиги наших солдат и офицеров? – объясняла Ольга Ирме, и та во всем с ней соглашалась. Недолгие, но красивые ухаживания с корзинами цветов, прогулками и даже серенадами под окном, свадьба – конечно, она самая очаровательная невеста на свете, он – самый элегантный жених. Паша, Павел Сергеевич… Два года безоблачного счастья и… революция. Отец сразу предложил уехать от греха подальше, но Павел заявил, что для него это неприемлемо. Может, и надумал бы к началу массовой эмиграции в 1920–1921 годах, но арестовали его в ноябре 1918-го. Беседу вел сам Железный Феликс, и была она чрезвычайно короткой:
– Вы поймите, Павел Сергеевич, мы же не дикари, не разбойники какие-то. Мы высоко ценим ваши заслуги перед Россией, уважаем вас как грамотного офицера и потому предлагаем перейти на нашу сторону.
– Я, милостивый государь, как вы верно заметили, офицер, а не политик, и присягал царю и отечеству.
Они с Ирмочкой горячо обсуждали приданое для малыша, который должен был появиться весной, в апреле, понимая, что купить вот так запросто, как еще год – два назад, уже не удастся, значит, придется все шить самим из того, что имеется, и не услышали, как вошел отец.
– Оля… – его голос стал вдруг каким-то хриплым, беспомощным и дрожал. – Оленька, крепись. Я давно говорил, надо уезжать. Павел… Павла расстреляли.
Не было ни криков, ни рыданий. Просто все куда-то поплыло, закружилось, исчезли звуки, цвета, запахи, и наступила кромешная тьма.
Когда Ольга пришла в себя, ей сказали, что ребенка не будет. И жизнь закончилась. Тело двигалось, ело, говорило, а души в нем уже не было. Это-то тело отец с матерью и Марта с Ирмочкой и отвезли в разоренное имение.
Все последующие события слились в сплошной беспробудный кошмарный сон: голод, гибель родителей и Марты, короткое учительство в сельской школе, возвращение в город, домой, вернее, в единственную комнату их большого дома, которую хозяйке великодушно оставили, преподавание французского и географии, арест, «сволочь белогвардейская», телячий вагон, степь, барак, баланда в алюминиевой миске, ватник, роба, колючая проволока… Десять лет. Десять лет и девять кругов ада.
Она вышла из ворот лагеря и вдохнула свежий весенний воздух. Неужели надо было пройти через все это, чтобы вернуться к жизни?! Да, она снова жила! Одинокая, изломанная, но жила!
– Оля! Оленька! Наконец-то! – к ней бежала маленькая, совершенно седая старушка.
– Ирма! Ирмочка, родная! Боже! Как ты здесь, откуда? Спасибо за посылки, дорогая ты моя! Знаю ведь, от себя отрывала!
Ирмочка привела подругу в халупу на самой окраине поселка и первым делом принялась откармливать. Медленно, но верно она приходила в себя.
Вот поэтому и не любила Ольга Николаевна Балашова воспоминаний: светлые и радостные поначалу, они непременно трансформировались в горькие и тяжелые, и снова начинало казаться, что жизнь из нее вытекает.
– Знаете, а я ведь была уверена, что вы сестры! – как-то заметила Мария.
– Нет, Мария, мы гораздо ближе, – улыбнулась Ольга.
Она никогда не называла ее ни Машей, ни Марусей, ей нравилось именно так – Мария, и, как и Карл и, когда-то давно, еще в другой жизни, бабушка, новая подруга утверждала, что это самое красивое женское имя. Сама же Мария не смогла переступить грань и обращалась к ней только по имени-отчеству. И дело было не в разнице в возрасте, а, скорее, в том, что ни сума, ни тюрьма не выбили из Ольги Николаевны врожденного аристократизма. Она абсолютно ничего не говорила и не делала для этого, но во всех знакомых вызывала огромное уважение. Как она умудрялась выглядеть самой элегантной дамой Джезказгана при той нищете, в которой они с Ирмой жили, оставалось загадкой.
Мария и Карл были, пожалуй, единственными людьми, знавшими о ее жизни и отношении к новой власти все. И о своих злоключениях тоже могли поведать только этим двум.
Лора, превратившаяся тем временем в яркую красавицу с черными косами ниже пояса, на которую оглядывались прохожие, в Ольгу Николаевну была просто влюблена. Забегала в гости чуть ли не каждый день и делилась самым сокровенным, даже на разногласия с родителями жаловалась, за что была ругана нещадно.
– Ольга Николаевна, как стать такой, как вы? – как-то спросила она.
– Что ты имеешь в виду, Лорочка?
– Ну, такой… Красивой, элегантной, вести себя с достоинством. Настоящей женщиной!
– Глупенькая! – засмеялась та. – Тебе же так повезло с родителями! Смотри на свою маму и учись!
Лорка надулась (тоже мне – пример!) и ушла. Отношения дома и правда осложнялись день ото дня, характер у дочери становился все более несносным. Были ли виной тому гены Антонины, недуг ли, перенесенный в карсакпайской землянке, из которого она с таким трудом выкарабкалась, или все тяготы сурового детства, вместе взятые? Мария не находила ответа, а по ночам рыдала в подушку.
– Карли, Карли, за что нам это?!
– Постарайся не принимать это так, Чижик. Попробуй просто пожалеть ее. Мы бессильны что-то изменить, а это наш единственный ребенок. Может, еще перерастет.
Перерастать дочь упрямо не желала. Она была не только кинематографически хороша, но и умна. К тому же великолепно плавала, недурно рисовала, прекрасно вышивала, много и с удовольствием читала. Но вот особого рвения к учебе не проявляла.
– Карта, карта, карта! – тыкал пальцем в атлас отец, занимающийся с ней географией.
Лора зевала и лениво пыталась изобразить интерес к предмету. Занятия математикой были немногим более продуктивны, невзирая на явные способности нерадивой ученицы. Помощь пришла откуда не ждали.
