– Петя! Петя! Ты слышишь, как эта мерзавка со мной разговаривает?
Телевизор, оравший из большой комнаты: «Удар по воротам! Штанга!», замолк, и в кухню, шаркая тапками, вошел отчим. Невысокий – чуть выше мамы Люды, с намечающимся брюшком, нависшим над синими трениками с оттянутыми коленками, он подступил к Оле, сжав кулаки.
– Ты опять за свое? Хамка! Мало я тебя учил?
– Петя, я ее боюсь, – причитала тем временем мама Люда. – Она неуправляемая, она на меня нападет. Защити меня, Петя!
Отчим, сам по натуре человек не злой, скорее туповато-бездушный, находился у мамы Люды под каблуком. И, накрученный ею, должно быть, и в самом деле начинал видеть в падчерице угрозу. Он и вообще-то был трусоват, Оля помнила, как он драпал от приставшего к нему в темном парке перед домом воинственного сопляка. Зато тут, дома, в безопасности, любил построить из себя настоящего мужчину с твердой рукой.
– Ты до чего мать довела, зараза! – проорал он Оле в лицо.
– Отвали от меня, – буркнула она и попыталась проскользнуть мимо отчима в свою комнату.
Отчим, кажется, не успел еще понять, что за последний год падчерица вытянулась и вскоре должна была обогнать его в росте. По-прежнему видел в ней беспомощную девчонку. Да и сама Оля пока не осознавала, что плюгавый мужичонка не заключал в себе серьезной угрозы, слишком хорошо помнила его ремень.
– Ты на меня пачечку-то не разевай, – завопил отчим и ухватил Олю за ухо.
Та вскрикнула от боли, попыталась оттолкнуть озверевшего папашу локтем, вывернуться. Мама Люда, сложив руки на тощей груди, с удовлетворением наблюдала за происходящим, поддакивая:
– Совсем от рук отбилась. Житья не стало от этой нахалки.
Отчим за ухо подволок Олю к двери в ее комнату и втолкнул туда так, что она отлетела и ударилась об угол шкафа. Зато хоть ухо выпустил, которое тут же налилось кровью, сделалось горячим и засаднило.
– Никаких гулянок, ясно тебе? Будешь в комнате сидеть, ты наказана! – проорал ей вслед отчим и захлопнул дверь.
Растирая ухо, Оля слышала, как он гаркнул на лебезившую перед ним мать:
– Да заткнись ты уже! Могу я в своем доме футбол посмотреть?
В комнате снова заорал телевизор, а мать, причитая себе под нос, вернулась на кухню.
Оставшись одна, Оля взяла с дивана валявшуюся там куртку, накинула ее на плечи и вышла на балкон. Небо было хмурым. Нависшие низко тучи цеплялись серыми лохмами за золотые ветки росших внизу, у дома, берез. Накрапывал мелкий дождь.
В эту панельку на окраине Москвы они с матерью и отчимом перебрались четыре года назад, вскоре после происшествия в Крыму, которое до сих пор иногда снилось Оле в кошмарах. Она по-прежнему так и не понимала до конца, что тогда случилось, кто были эти люди, ворвавшиеся к ним в дом, за что они убили Сашу и Сергея. Приехавший на следующий день отчим только и твердил милиции, что его в этот момент вообще в поселке не было, он уезжал в Москву по делам и ни о чем знать не знает. А мать, всхлипывая, повторяла, что с сестрой не виделась много лет, что та в молодости связалась на свою голову с этим Сергеем, темной личностью с криминальным прошлым, и вот, наверное, из-за него и пострадала. Вскоре милиция оставила их в покое. Дело то ли закрыли, то ли, сочтя типичным висяком, убрали куда-то на дальнюю полку. Оля по малолетству подробностей не знала. Только следователь к ним больше не приходил. А вскоре мать объявила Ольге, что они переезжают в Москву, «подальше от этого ужаса».
Тем, что Оля с криком просыпалась по ночам, шарахалась от каждого резкого звука и боялась оставаться одна, заниматься никому было некогда. Мать только подзатыльник могла отвесить за то, что «распустившаяся девка» опять полночи не давала спать. А теперь мать с отчимом и вовсе погрузились в переезд, заказывали грузовые контейнеры, паковали вещи.
– А у нас что, есть квартира в Москве? – спросила как-то Оля.
– Есть, – бросила мать, сгружавшая кастрюли в картонную коробку.
– А откуда?
– Тебе что, заняться нечем? – прикрикнула мать. – Иди лучше учебники свои собери. Вопросы она задает, ишь!
По каким-то обмолвкам родителей Оля поняла, что когда-то раньше, давно, они жили в Москве. А в Крым перебрались позже. И, кажется, это тоже было как-то связано с погибшей Сашей.
– Никогда никого не слушала, жила, как хотела, – брюзжала мать. – А родня потом разгребай за ней, что наворотила. Явилась, помню: «Людочка, спасай!» Будто у меня своей жизни нет. Навесила ярмо, из родного города сдернула… Ну и получила, на что нарывалась, шалава.
– Людок, да хватит тебе, не надо так об умерших, – бурчал иногда отчим.
– А что, боишься, явится она к тебе с того света? – с ненавистью выплевывала мать.
И Оля понять не могла, за что же та испытывает к сестре, уже погибшей, такие чувства. Что ей могла сделать эта красивая мягкая женщина, что могло вызвать такую ненависть?
– Да ладно, хорошая ведь девушка была, красивая, добрая, – мямлил отчим. – Жалко ее, жить и жить могла бы. Это козел этот ее с толку сбил.
– Постыдился бы, «красивая», – передразнивала мама Люда. – Будто я не видела, как ты на нее зенки пялил. Только не про твою честь была принцесска. На кой ты ей сдался, голодранец? Ей себя подороже продать хотелось.
Оле отчего-то от таких разговоров делалось горько. Она уходила в свою комнату и прижимала к лицу куклу, которую привезла ей Саша. Такую красивую, такую хрупкую, с тонким фарфоровым личиком и гладкими, как шелк, волосами. Оля глубоко вдыхала, и ей казалось, что от волос куклы, от ее старинного платья в кружевах все еще немного пахнет Сашиным запахом – нежным и горьковатым.
Куклу ей удалось отстоять, хотя мама Люда не раз упрекала:
– У тебя что, других лялек мало? Давай продадим, все равно с ней не поиграть, только любоваться. Ну чего ты уперлась? Мать с отцом последний хрен без соли доедают, а эта в куклу вцепилась. Не стыдно?
Но Оля расстаться с куклой не соглашалась. А когда Люда попробовала отобрать ее силой, устроила такую истерику, что мать, не отличавшаяся чувствительностью к детским капризам, на этот раз махнула рукой. Должно быть, испугалась посиневших Олиных губ, закатившихся под лоб глаз и судорог, которые выгибали худенькое девчоночье тело.
А Оля знала, что куклу не отдаст ни за что. Пускай большую часть одежды, привезенной Сашей, мать оттащила в комиссионку. Ей все равно наплевать на тряпки. Пускай отчим загнал кому-то медали деда, героя войны, которые Оля так любила перебирать. Это она могла пережить. А за Сашу, милую, нежную Сашу с фарфоровым личиком она будет стоять до последнего.
В Москве ей все время было холодно и темно. Не хватало солнца, привычного соленого запаха моря и терпкого – степных трав. Не хватало свободы – когда можно выскочить из дома в собственный двор, вылететь за калитку, промчаться по сонным улочкам до края поселка, а там, раскинув руки, ухнуть в бескрайнюю, необъятную степь. Где только цикады стрекочут, и коршун парит над землей, раскинув крылья. И пахнет, горячо и пряно пахнет полынью.
