– Идете к женщине! – прокаркал он. – Ха-ха! Не вы первый, не вы последний – так уж повелось! Идете к женщине! Это хорошо, просто прекрасно! Идите к ней, идите! Вы сильный, и рука у вас твердая! Идите к ней, отыщите ее и – убейте! Да, да, вам это будет просто – проще простого! Идите и убейте ее.
Он стоял у низенькой двери, крича и показывая куда-то рукой. Его сгорбленная фигура и злобное лицо напомнили мне о чертях-карликах Генриха Гейне, которые изображались накладывающими горящие угли на головы святых. Я равнодушно бросил ему «прощайте», но он не ответил. Я медленно зашагал прочь. Оглянувшись, я увидел, что он по-прежнему стоит на пороге своей полуразвалившейся лачуги, его жуткий рот продолжает гримасничать, а скрюченные пальцы рассекают воздух, словно он поймал кого-то невидимого и душит его. Я спустился по улочке и завернул за угол, выйдя на оживленный проспект. В ушах у меня звенели его последние слова: «Идите и убейте ее!»
Глава 7
Тот день казался мне бесконечно долгим, пока я бесцельно бродил по городу, почти не встречая знакомых лиц, поскольку те, кто побогаче, опасаясь холеры, или вовсе уехали из города, или оставались сидеть взаперти в своих домах. Куда бы я ни шел, повсюду виднелись ужасные последствия бушевавшей эпидемии. Почти на каждом углу мне попадались похоронные процессии. Как-то раз я наткнулся на группу людей, стоявших у открытой двери и пытавшихся затолкать покойника в слишком маленький для него гроб. Было нечто по-настоящему отвратительное в том, как они сгибали руки и ноги, сжимали плечи усопшего – было слышно, как хрустят кости. С минуту я смотрел на эти зверские издевательства, а потом сказал:
– Вы бы сначала убедились, что он и вправду мертв.
Гробовщик удивленно на меня посмотрел, кто-то засмеялся и выругался.
– Клянусь телом Господним, если бы я думал, что это не так, я бы сам свернул его проклятую шею! Но холера не промахивается, так что он точно мертв. Вот, глядите! – И он постучал головой покойника о стенки гроба без малейшего сожаления, как если бы это было простое полено.
От всего этого меня затошнило, я отвернулся и ничего не ответил. Дойдя до одной из главных улиц, я заметил людей, нетерпеливо и смущенно поглядывавших друг на друга и тихонько переговаривавшихся. До меня долетел чей-то шепот:
– Король! Король!
Все головы дружно повернулись в одну сторону. Я остановился и тоже посмотрел туда. И тут я увидел Умберто Итальянского, бесстрашного монарха, кем подданные бесконечно восхищались, неспешно шагавшего в окружении нескольких придворных с серьезными лицами и четкой выправкой. Он обходил самые грязные и заброшенные уголки города, где холера бушевала с наибольшей силой, и защищался от заразы лишь сигаретой во рту. Он шагал легкой и уверенной поступью героя, лицо его отягощала грусть, словно страдания его народа глубоко отдавались в его добром сердце. Я почтительно обнажил голову, когда он проходил мимо, и его внимательный и добрый взор с улыбкой задержался на мне.
– Вот объект, достойный кисти художника, седовласый рыбак! – услышал я его слова, сказанные кому-то из свиты.
Я едва не выдал себя, совсем было собравшись выбежать вперед, броситься ему в ноги и поведать свою историю. Мне казалось жестоким и противоестественным, что он, мой возлюбленный государь, пройдет мимо, не узнав меня – меня, с кем столь часто и милостиво беседовал. Ведь, когда я приезжал в Рим, что обычно случалось ежегодно, на балах в Квиринальском дворце можно было увидеть не много почетных и желанных гостей, которые могли бы сравниться с графом Фабио Романи. Я задался глупым вопросом: кто же такой этот Фабио Романи? Похоже, известного всем галантного весельчака больше не существовало – его место занял «седовласый рыбак». Но, хоть я и думал о таких вещах, я удержался от того, чтобы обратиться к королю. Однако, движимый внезапным порывом, последовал за ним на почтительном расстоянии, как это сделали другие. Его Величество шел по наиболее пораженным мором улицам с такой беззаботностью, словно наслаждался прогулкой по розовому саду. Он спокойно заходил в самые грязные лачуги, где мертвые лежали вперемешку с умирающими. Он говорил добрые и ободряющие слова убитым горем и ужасом скорбящим, которые сквозь слезы с удивлением и благодарностью смотрели на своего монарха. Серебро и золото тихонько передавалось в руки измученных страданиями бедняков, а наиболее тяжело пострадавшие удостаивались личного внимания королевских казначеев и немедленной помощи. Матери с детьми на руках преклоняли колени и просили монаршего благословения, которое, желая их утешить, он воздавал со скромной заминкой, словно считал себя недостойным, и в то же время с бесконечно трогательной отеческой нежностью. Одна темноволосая девушка с безумным взором бросилась на землю прямо у его ног, поцеловала его сапоги и торжествующе выпрямилась во весь рост.
– Я спасена! – вскричала она. – Холере не дано идти одной дорогой с королем!
Умберто улыбнулся и посмотрел на нее так, как снисходительная мать может посмотреть на избалованную дочь, но ничего не сказал и двинулся дальше. Внимание монарха привлекла группа мужчин и женщин, стоявших у открытой двери бедной лачуги. Они о чем-то громко спорили между собой. Два или три гробовщика ругались и извергали проклятия, несколько женщин плакали навзрыд, а в центре стоял прислоненный к стене гроб, словно дожидаясь того, кого туда положат. Кто-то из свиты короля вышел вперед и возвестил о его приближении, после чего перебранка смолкла, мужчины обнажили головы, а женщины уняли рыдания.
– Что здесь происходит, друзья мои? – чрезвычайно участливо спросил монарх.
На мгновение воцарилось молчание. Гробовщики казались угрюмыми и пристыженными. Затем одна женщина с пухлым добродушным лицом и покрасневшими от слез глазами вышла вперед и заговорила:
– Да благословит Ваше величество Пресвятая Дева и все святые угодники! – воскликнула она. – А что до происходящего, то все бы устроилось, ели бы эти бессовестные свиньи, – тут она указала на гробовщиков, – не докучали нам. Они скорее человека убьют, чем подождут час, всего часок! Девушка скончалась, Ваше величество, а Джованни – вот бедный парень! – все никак от нее не отступится. Вцепился в нее обеими руками. О, Пресвятая Дева! Подумать только! Она умерла от холеры, а он, что бы мы ни делали, не желает с ней расставаться, они же приехали, чтобы забрать ее тело для похорон. А ведь если мы его, бедняжку, оттащим силой, то он уж точно помешается. Всего часок, Ваше величество, один часок, потом придет преподобный отец, и ему удастся уговорить Джованни скорее, чем нам.
Король повелительным жестом поднял руку – стоявшие расступились перед ним – и вошел в жалкую лачугу, где лежало тело, ставшее причиной ссоры. Свита последовала за ним, я тоже нашел себе местечко в уголке у самой двери. Открывшаяся взорам вошедших сцена была столь ужасной и жалкой, что не многие могли бы безучастно смотреть на нее. Сам Умберто Итальянский обнажил голову и остановился в молчании. На убогой кровати лежало тело девушки в самом расцвете юности. Ее нежная красота еще оставалась не тронутой обезображивающей рукой постигшей ее смерти. Можно было бы подумать, что она спит, если бы не окоченевшие конечности и не восковая бледность лица и рук. Прямо поперек ее тела, почти закрывая его собой, лежал безжизненно рухнувший на него человек. Его можно было бы тоже принять за мертвого, если бы не слабые признаки жизни, которые он подавал. Его руки крепко обнимали тело девушки, а лицо было спрятано на холодной груди, которая уже никогда не отзовется на его нежные ласки. Прямой солнечный луч, словно золотистое копье, пробивался в полутемную комнатенку и освещал всю эту сцену: распростертые на кровати тела, величественную, исполненную сочувствия фигуру короля и любопытные лица стоявших вокруг людей.
