Она поняла, что для меня само собой разумеется, что он дает ей читать все, что пишет: мой отец всегда давал читать свои сочинения маме, иногда он требовал, чтобы и я читала страницы, которыми он особенно дорожил. Джулиана помрачнела, по ее глазам я поняла, что она бы с удовольствием ответила “Да, конечно, прочитала”, она даже механически кивнула. Но потом, сердито взглянув на меня, она сказала:
— Нет, я их не читала и читать не хочу.
— Почему?
— Боюсь, что ничего не пойму.
— Может, все равно стоит прочесть, для него это важно.
— Будь это для него важно, он бы мне их давал. Но он этого никогда не делал, значит, он уверен, что я ничего не пойму.
Помню, мы прогуливались по виа Толедо; стояла жара. Занятия в школах уже заканчивались, скоро должны были начаться экзамены. По улицам бродили толпы ребят и девчонок; как же это было здорово — не сидеть за уроками, а торчать все время на улице. Джулиана глядела на них, словно не понимая, почему все такие оживленные. Она провела пальцами по лбу; я почувствовала, что ей опять становится тоскливо, и выпалила:
— Все дело в том, что вы не живете вместе, но когда вы поженитесь, он будет давать тебе читать все, вот увидишь!
— У него все читает Микела.
Это известие меня неприятно удивило, но отреагировать я не успела. Как только прозвучала эта фраза, нас окликнул громкий мужской голос: сначала я услышала имя Джулианы, потом свое. Мы одновременно повернулись и увидели на противоположной стороне улицы Розарио, стоявшего в дверях бара. Джулиана раздраженно махнула рукой, словно шлепнув ею по воздуху: она явно хотела пройти мимо, притворившись, будто ничего не слышала. Но я уже поздоровалась с Розарио — он переходил улицу, чтобы присоединиться к нам.
— Ты что, знакома с сыном адвоката Сардженте? — спросила Джулиана.
— Меня с ним познакомил Коррадо.
— Коррадо кретин.
Переходя улицу, Розарио, разумеется, улыбался. Казалось, он был очень рад нас видеть.
— Это судьба, — сказал он, — раз я встретил вас так далеко от Пасконе. Пойдемте, я вас угощу.
Джулиана холодно ответила:
— Мы торопимся.
Розарио изобразил на лице тревогу:
— Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь? Нервишки пошаливают?
— Я себя прекрасно чувствую.
— У тебя ревнивый жених? Запретил тебе со мной разговаривать?
— Жениху даже не известно о твоем существовании.
— Но тебе-то известно, правда? Тебе прекрасно известно, и ты все время обо мне думаешь, только жениху об этом не говоришь. А надо бы сказать, надо бы все ему открыть. От жениха не должно быть секретов, иначе отношения не клеятся и всем плохо. Я вижу, как ты мучаешься, гляжу на тебя и думаю: как же она отощала, бедняжка. Ты была такая округлая и мягкая, а теперь похожа на швабру.
— Зато ты у нас красавчик.
— Да уж получше твоего женишка. Пойдем, Джанни, хочешь сфольятеллу
[12]?
Я ответила:
— Поздно уже, нам пора идти.
— Я отвезу вас на машине. Сначала доставим Джулиану в Пасконе, потом поднимемся в Рионе Альто.
Он потащил нас в бар, но, оказавшись у стойки, совсем перестал обращать внимание на Джулиану, которая замерла в углу у входа и стала рассматривать улицу и прохожих. Пока мы ели пирожные, он беспрерывно болтал, подходя так близко, что мне то и дело приходилось отступать назад. На ухо он шептал мне малоприличные комплименты, а вслух расхваливал то ли мои глаза, то ли волосы, я уже точно не помню. Он даже спросил тихонько, девственница ли я, — я нервно рассмеялась и сказала, что да.
— Ну, мне пора, — заявила Джулиана и вышла из бара.
Розарио рассказал о своей квартире на виа Мандзони, назвал номер дома, этаж, добавил, что оттуда видно море. И закончил вполголоса:
— Я тебя все время жду, давай поедем туда?
— Сейчас? — спросила я с наигранным весельем.
— Когда захочешь.
— Сейчас не могу, — ответила я серьезно, поблагодарила за угощение и догнала на улице Джулиану. Она сказала раздраженно:
— Не приближайся к этому дураку.
— Я и не приближаюсь, он сам подошел.
— Если тетя увидит вас вместе, она прикончит и его, и тебя.
— Знаю.
— Он говорил тебе про виа Мандзони?
— Да, а ты откуда знаешь?
Джулиана замотала головой, словно пытаясь прогнать рождавшиеся у нее в голове картины.
— Я там была.
— С Розарио?
— С кем же еще?
— Недавно?
— Да что ты, я была младше тебя.
— А зачем?
— Потому что была еще большей дурочкой, чем сейчас.
Мне хотелось, чтобы она все рассказала, но она заявила, что рассказывать тут нечего. Розарио ничего из себя не представляет, но благодаря отцу — Джанни, нехороший Неаполь, по-настоящему страшный Неаполь никто не изменит, и уж точно не Роберто, сколько бы он ни произносил и ни писал правильных слов! — воображает себя невесть кем. Он настолько глуп, что, поскольку Джулиана несколько раз побывала у него, теперь считает, будто имеет право постоянно напоминать ей об этом. В ее глазах блеснули слезы:
— Я должна уехать из Пасконе, Джанни, уехать из Неаполя. Виттория хочет, чтобы я осталась здесь, ей нравится постоянно воевать. Да и Роберто на самом деле думает, как она, он же сказал тебе, что за ним долг. А какой долг? Я хочу выйти замуж и жить в Милане в красивой собственной квартире, жить в покое.
Я растерянно посмотрела на нее.
— Даже если для него важно вернуться сюда?
Она замотала головой и расплакалась; мы остановились на пьяцца Данте. Я спросила:
— Ну зачем ты так?
Она вытерла глаза кончиками пальцами и сказала тихо:
— Поедешь со мной к Роберто?
Я сразу ответила:
— Да.
12
Маргерита позвала меня к себе в воскресенье утром, но я не пошла сразу к ней, а сначала забежала к Виттории. Я была уверена, что это она стоит за просьбой сопровождать Джулиану к Роберто, и догадалась, что поездку отменят, если я не продемонстрирую привязанность и покорность. Все это время я видела ее только мельком, когда ходила в гости к Джулиане. Виттория вела себя неровно. Со временем я пришла к выводу, что всякий раз, когда она узнавала во мне себя, ее переполняла нежность, а когда она обнаруживала во мне что-то от отца, то начинала подозревать, что я могу поступить с ней и с теми, кто ей дорог, так же, как много лет назад поступил с ней мой отец. Впрочем, я отвечала ей тем же. Я восхищалась Витторией, когда воображала, что, повзрослев, научусь бороться, и испытывала отвращение, когда узнавала в ней черты отца. В то утро я неожиданно подумала об одной мучительной и вместе с тем забавной вещи: в действительности ни я, ни Виттория, ни мой отец не могли оборвать наши общие корни и были обречены ненавидеть и любить — в зависимости от ситуации — себя самих.
