— Она уснула, — прошептала Анджела.
— Давай тоже спать.
— Ладно, только пошли к ней в постель.
Я слышала, как она осторожно выбирается из-под одеяла, крадется в темноте… Анджела возникла рядом со мной, взяла меня за руку, и я тихо пошла за ней к другой кровати. Мы закутались, было холодно. Я думала о Мариано и о маме, думала, что будет с отцом, когда все откроется. Я ясно понимала, что скоро у нас дома все изменится к худшему. Я говорила себе: даже если я ничего ей не расскажу, Виттория вскоре сама все узнает, а может, она уже знает, может, она просто хотела, чтобы я увидела все своими глазами. Анджела прошептала:
— Расскажи о Тонино.
— Он высокий.
— А еще?
— У него темные, глубокие глаза.
— Он правда хочет стать твоим женихом?
— Да.
— А если вы станете женихом и невестой, вы будете целоваться?
— Да.
— И с языком тоже?
— Да.
Она крепко обняла меня, я обняла ее: мы всегда так делали, когда спали вместе. Так мы полежали некоторое время, стараясь как можно теснее прижаться друг к другу, я обхватила руками ее шею, она — мои бедра. До меня долетел ее запах — хорошо знакомый, сильный и в то же время нежный, я почувствовала ее тепло. “Ты слишком сильно меня сжимаешь”, — пробормотала я, а она, хихикая и уткнувшись мне лицом в грудь, назвала меня “Тонино”. Я вздохнула и сказала: “Анджела”. Она повторила, на этот раз без смеха: “Тонино, Тонино, Тонино”, а потом прибавила: “Клянись, что ты меня с ним познакомишь, иначе я не стану с тобой дружить”. Я поклялась, и мы стали долго-долго целоваться и ласкать друг друга. Хотя мне хотелось спать, мы никак не могли остановиться. Наслаждение дарило нам покой, прогоняло тревогу, и нам казалось, что отказываться от него нет причин.
Часть III
1
Я целыми днями наблюдала за мамой. Если звонил телефон и она сразу же бежала отвечать — говоря сначала громко, а потом переходя на шепот, — я подозревала, что она разговаривает с Мариано. Если она подолгу простаивала перед зеркалом, отбраковывая то одно платье, то другое, то третье, а потом звала меня, чтобы я сказала, которое из них ей больше идет, я была уверена, что она собралась на тайное любовное свидание — подобные выражения я выучила, заглядывая в верстку любовных романов.
Так я узнала, что могу быть страшно ревнивой. Прежде я была уверена, что мама принадлежит мне одной, что мое право на нее даже не обсуждается. В разыгрывавшемся в моей голове представлении отец тоже был моим, а еще, по закону, маминым. Они спали вместе, целовались, зачали меня — как именно это произошло, мне объяснили, когда мне было лет шесть. Их отношения для меня были данностью, поэтому они никогда не вызывали особых переживаний. Однако вне их отношений я, непонятно почему, чувствовала, что маму нельзя отделить от меня, что я ее никому не отдам, что она принадлежит мне одной. Ее тело было моим, ее запах — моим, даже ее мысли — моими, я твердо знала — сколько себя помню, — что они сосредоточены на мне одной. Теперь же в мою голову внезапно закралось подозрение — я вновь думала языком любовных романов, которые редактировала мама, — что она, разрушая семейный союз, тайком, отдается другому мужчине. Другой мужчина полагал, что имеет право сжимать ей под столом ногу своими лодыжками, он неизвестно где наполнял ей рот своей слюной, посасывал ее грудь, которую сосала я, и — как говорила Виттория с диалектной интонацией, которой у меня не было, но которой мне от отчаянья хотелось научиться, — хватал ее обеими руками за задницу. Когда мама возвращалась домой запыхавшаяся, переделавшая кучу всяческих дел, я замечала, что у нее сияют глаза, я словно различала под ее одеждой следы рук Мариано, ловила исходивший от всего ее тела запах никотина — мама не курила, — запах его пожелтевших от табака пальцев. Вскоре мне стало противно до нее дотрагиваться, хотя и было невыносимо осознавать, что отныне я лишена удовольствия залезать к маме на колени, трепать ей мочки ушей до тех пор, пока она не рассердится и не велит прекратить (“У меня уши уже красные, хватит!”), хохотать вместе с ней. Я упорно старалась понять, зачем она это делает. Я не находила ни одной веской причины, оправдывающей мамино предательство, и поэтому все думала, как поступить, чтобы вернуть маму в прежнее состояние, в то, что было до того дня, когда я увидела их ноги под столом, чтобы мама опять стала только моей — как тогда, когда я даже не догадывалась, насколько она мне дорога, когда мне казалось само собой разумеющимся, что она рядом, что она готова во всем мне помогать, что она всегда будет со мной.
2
В это время я старалась не звонить Виттории и не видеться с ней. В оправдание себе я думала: так мне легче соврать Анджеле и Иде, будто Виттория занята и ей некогда встречаться даже со мной. Но дело было в другом. Мне постоянно хотелось плакать, а я знала, что теперь могу свободно выплакаться только рядом с тетей — рыдая, не сдерживая крики. Да, мне нужно было все выплеснуть — без слов, без признаний, просто выплеснуть мою боль. Но кто мог гарантировать, что, расплакавшись, я не заявлю ей, что это она во всем виновата, не крикну со всей яростью, на какую способна, что я сделала так, как она просила, что я смотрела внимательно, как велела смотреть она, а теперь понимаю, что не надо было этого делать, ни за что, никогда, потому что я обнаружила, что лучший друг моего отца — отвратительный человек — за ужином сжал лодыжками ногу моей мамы, а она не вырвалась с возмущением, не воскликнула “Что ты себе позволяешь?!”, не помешала ему? В общем, я боялась, что, если дать волю слезам, решимость молчать об увиденном ослабнет, а этого я никак не могла допустить. Я прекрасно понимала, что как только я признаюсь, Виттория подойдет к телефону, позвонит отцу и все ему выложит, радуясь, что может причинить боль.
Все — это что? Я задумалась и мало-помалу успокоилась. Я в сотый раз вспоминала, что конкретно я видела, гнала прочь фантазии, день за днем пыталась избавиться от ощущения, что с моей семьей вот-вот произойдет нечто ужасное. Мне нужна была компания, нужно было отвлечься. Поэтому я еще чаще виделась с Анджелой и Идой, а они еще настойчивее просили познакомить их с тетей. В конце концов я подумала: разве мне это трудно, что в этом дурного? И однажды после обеда я решилась спросить у мамы: а что если как-нибудь в воскресенье я возьму Анджелу и Иду к тете Виттории?
Мама, независимо от моих навязчивых идей, была в те дни действительно загружена работой. Она бежала в лицей, возвращалась домой, опять уходила, опять возвращалась и шла к себе — работать до поздней ночи. Я не сомневалась, что она рассеянно ответит: “Хорошо, возьми”. Но мама совсем не обрадовалась.
— Какое отношение имеют Анджела и Ида к тете Виттории?
— Они мои подруги, им хочется с ней познакомиться.
— Ты же знаешь: тетя Виттория им не понравится.
— Почему?
— Потому что она не вполне презентабельная.
— Как это?
