Другой проблемой стало кормление детей. Если старшие сыновья Ростислава уже привыкли к твердой пище и, хорошенько проголодавшись, стали есть пресную кашу команды, заедая ее сухарями, то маленького Василько только-только начали к ней приучать. И, наоборот, от груди кормилицы-матушки его еще не отучали, так что голодный ребенок чуть ли не все время орал. Пытались дать ему рассасывать жесткие сухари, но мальчику не хватало терпения ждать, пока черствый хлеб размякнет настолько, что его можно есть. От каши же ребенок съедал лишь жижицу без крупы, и той ему явно не хватало для насыщения.
Я видел терзания Ланки, боль и волнение матери, никогда не кормившей детей из-за княжеской традиции использовать матушек. Наконец я предложил ей попробовать дать малышу грудь – по идее, после постоянного рассасывания молоко должно было прийти день на третий-четвертый. Поначалу княгиня лишь мерила меня взглядом, полным презрения и негодования, но я показал, как можно накинуть мой плащ на ребенка и грудь. Наконец Ланка решилась, и, слава богу, дорвавшийся до груди малыш прекратил реветь, а позже к счастливой растроганной матери пришло молоко! Да, оно того стоило – увидеть полные женского счастья глаза, глаза матери, впервые познавшей радость кормления своего малыша…
Само присутствие молодой, привлекательной женщины меня сильно смущало. Команда, равно как и мои воины, узнав, кого они везут, перестали видеть в Ланке объект естественных желаний, а вот я… Иногда мне кажется, что искусственный разум специально строит эту реальность таким образом, чтобы все привлекавшие меня женщины были женами в той или иной мере важных для меня людей. Видимо, это очередной этап испытания – научиться контролировать свои чувства и желания ради выполнения поставленной задачи!
Но даже это осознание не помогало – сложно сохранять спокойствие, ощущая близость красивой женщины, особенно учитывая, как долго у меня ничего не было!
Но еще хуже было из-за стыда. Ведь сидя все время на веслах (хорошо хоть опыт Андерса никуда не делся), я провонял потом хуже коня. Да все гребцы, вся команда дико пропахла потом, но рядом с княгиней сидел именно я! Ловя себя на мысли о том, как же от меня разит, я чувствовал жгучий стыд.
Впрочем, давно не ходившая в баню Ланка также не розами благоухала, хотя, честно сказать, крепкий мужской аромат перебивал любые иные запахи. Но были и еще проблемы – например, отправление естественной нужды. Гребцы, чьи биологические ритмы давно подстроились под дневные переходы, зачастую оправлялись еще на стоянке, крайне редко прибегая к помощи деревянной бадьи, установленной на корме ладьи. А вот организм Ланки периодически требовал… И тогда дико стесняющаяся княгиня жестами просила меня пойти с ней. На корме я расправлял свой плащ, закрывая ее от кормчего. Гребцы смотрели вперед, однако оставалась вероятность того, что кто-то обернется, не удержится от соблазна.
Некоторое время спустя я почувствовал со стороны женщины признательность, невысказанную вслух благодарность – ее передавали теплые, иногда даже застенчивые взгляды, мягкие интонации голоса… Мне казалось, что я вызвал женский интерес принцессы, и тогда мне хотелось сделать всего один короткий, маленький шажок, лишь раз потянуться к ее губам, привлечь к себе… И тогда, я был уверен, Ланка ответила бы на поцелуй, позволила прикоснуться к себе, властно привлечь ее, стать с ней единым целым…
Но я боялся этого шага, и не только потому, что был уверен, что женщина откажет, и даже не из-за страха перед возмездием со стороны князя-мужа, вовсе нет. Просто если бы мы с Ланкой согрешили, то как я смог бы смотреть в глаза Ростиславу, как смог бы служить человеку, которого предал еще до момента знакомства?!
Если бы еще дети не простудились… Об этом я волновался больше всего – поэтому на стоянках мы укрывали их сразу несколькими теплыми овчинами, обильно поили горячими взварами, добавив в них землянику и ромашку, а на время переходов плотно укутывали. Нам повезло – несмотря на простуду, жар не поднялся ни у кого из мальчишек.
В остальном же путь по Днестру был волшебен. Вдоль реки то поднимались живописные холмы, то стояли глухие дубравы, то простиралась бескрайняя, заполненная солнечным светом степь. На рассвете и на закате, пока дорога наша проходила лесами, все вокруг оживало пением сотен птиц – и это было действительно пение: многоголосное, созвучное, необъяснимо прекрасное. Ему вторили грустные, трогающие душу распевы гребцов, затягиваемые перед сном, – а вот на веслах, наоборот, они исполняли что-то бодрое, ритмичное, и я быстро подхватывал смутно знакомые мотивы. Степь же, изнывающая под жарким солнцем днем, утром и вечером начинала дышать – ароматы пробуждающихся цветов, освеженных выпавшей росой, сливались в неповторимый, совершенный аромат, столь насыщенный, что, казалось, воздух можно резать и есть!
Одним из самых запомнившихся, волнительных моментов похода стал выход в море. Кормчий – капитан Натан, направляющий движение ладьи рулевым веслом-потесью и способный провести ее морем как по солнцу, так и по звездам, решил разбить путь от Белгорода до Тмутаракани на два перехода. Первый – от устья Днестра до западной оконечности Крымского полуострова в районе Херсона и второй – уже до самой Тмутаракани. Каждый из них должен был занять где-то около суток, от стандартных вечерних речных стоянок Натан решил воздержаться – и причаливать тяжело, и опасность столкновения со степняками слишком высока. Ну а кроме того, для гребцов продолжительные морские переходы не были редкостью – скорее уж наоборот, стандартом.
Перед самым выходом кормчий дал людям продолжительный отдых, за день до того пройдя меньше нормы, которую я определил примерно километров в сто пятьдесят. Люди проспали часов десять и плотно позавтракали, прежде чем погрузиться в ладью. Перед спуском на воду заметно волнующийся Натан неожиданно для меня призвал команду к молитве и чинно, степенно прочитал девяностый псалом.
Гребцы, мои гриди, княжна и я сам – все вместе мы с необъяснимым трепетом, охватившим сердце, усердно повторяли слова древнего псалма-защиты. Много столетий позже в этих же местах его будут так же трепетно читать моряки святого праведного воина – адмирала Федора Ушакова.
Мое сердце затрепетало, когда вдали показалась стремительно приближающаяся гладь Черного… да нет, Русского моря! Его бескрайний простор, необъятность и красота разожгли в душе одновременно два противоположных чувства: ликование перед скорой встречей и в то же время страх перед всемогущей стихией. Да, спокойное, привлекательное море может в одночасье разыграться бурей, штормом, топившим и гораздо более устойчивые корабли в девятнадцатом веке
[62], куда уж нашей набивной ладье! В тот миг я в нерешительности взглянул на Ланку и встретил полный веры взгляд женщины, тут же согревший сердце и развеявший мои сомнения. Тогда я окончательно поверил, что у нас все получится.
И действительно, течение Днестра легко вытолкнуло нас в морские воды, Наум практически сразу сумел поймать попутный ветер, а гребцы с дружным «Э-э-эх!» опустили весла в воду… До первой стоянки мы добрались без происшествий, хотя к концу перехода все дико устали. Хорошо хоть мышцы спины и рук уже значительно окрепли за время речного перехода и практически не болели.
