Можно предложить и несколько иной сценарий: в поведении все более усиливался сознательный компонент, люди (склонные, как пишет Томаселло, к кооперации) обретают желание сопровождать свои действия «усилителями заметности», чтобы дать соплеменникам больше материала для понимания причинно-следственных связей. В этом случае они будут стремиться к намеренному издаванию звуков. Сначала это будет похоже на актерскую игру: индивид вызывает у себя представление о том состоянии, в котором он испускает сигнал, – и сигнал испускается. Далее происходит процесс, сходный с ритуализацией: с каждым следующим повторением требуется вызывать у себя все менее полное представление о том состоянии, в котором производится сигнал, и в конце концов от этого представления остается только та часть, которая собственно и порождает нужный звук. Впрочем, такой вариант развития событий представляется несколько менее правдоподобным.
Затем бо́льшая и меньшая значимость звука и жеста перераспределяются подобно тому, как перераспределяются основные и дополнительные признаки фонем в ходе развития языков современного человека1223. Постепенно возможности артикуляции расширяются, как показано в работах Б. Дэвис и П. Мак-Нилиджа (см. выше). Таким образом формируется новый мозговой механизм управления звукопроизводством. Впрочем, старый, подкорковый механизм управления вокализациями, имевшийся у предковых видов и связанный с эмоциями, у современного человека тоже сохраняется. Смех, рыдания, вопли ужаса, стоны боли и т. п. – все эти звуки управляются лимбической системой. Они являются врожденными, как и звуковые сигналы обезьян, и так же мало доступны волевому контролю – их можно подавить, но трудно вызвать волевым усилием и практически невозможно модулировать (можно лишь сыграть – при наличии актерского таланта – комплексное ощущение, как бы переживая соответствующую эмоцию целиком, и на этом фоне издать соответствующий звук). Но не только это отличает их от речевых звуков: звуки эмоций не делятся на фонемы, их невозможно вставить в высказывание, они не участвуют в словообразовании. Все это, по-видимому, свидетельствует о том, что эволюция языка заключалась не в преобразовании звуковой сигнализации из врожденной в управляемую, а в формировании новой системы управления звуком при сохранении старой системы на периферии коммуникативной сферы. Эти две системы могут конкурировать за управление вокализацией1224: если, например, человеку смешно, ему трудно начать внятно произносить слова.
Как уже говорилось, формирование определенных поведенческих навыков может предшествовать генетическому закреплению тех особенностей, которые оптимальны для их реализации (эффект Болдуина). Например, поздние австралопитеки умели изготавливать орудия (см. гл. 4), и у вида-потомка – Homo habilis – сформировались характеристики, способствовавшие их регулярному изготовлению (обратный порядок – сначала обретение в результате случайной мутации хорошо приспособленной для изготовления каменных орудий кисти и более развитого мозга, а затем употребление всего этого для изготовления орудий – представляется маловероятным). Таким образом, обнаружив у вида-потомка анатомические, физиологические и когнитивные свойства, предрасполагающие к определенному поведению, мы можем сделать вывод, что соответствующее поведение начал осваивать еще вид-предок.
Можно наметить примерно такую гипотетическую линию развития языка у гоминид – от наиболее ранних представителей клады человека до Homo sapiens. Австралопитеки (и, по всей видимости, более ранние виды) мало отличались от шимпанзе как по строению голосового аппарата, так и по объему мозга (а также динамике его развития в онтогенезе); можно предположить, что их коммуникативная система в целом была похожа на коммуникативную систему шимпанзе. Главным их отличием от представителей эволюционной линии, ведущей к современным обезьянам, было то, что они постепенно начинали осваивать все более открытые ландшафты, что увеличивало число необходимых для выживания поведенческих программ. Поздние австралопитеки умели не только использовать каменные орудия, но и, вероятно, от случая к случаю изготавливать их. Те, кто изготавливал орудия наиболее регулярно, составили основу нового рода Homo. Адаптация к производству орудий коснулась прежде всего строения руки (формирование «трудовой кисти»), но, возможно, обусловила и увеличение мозговых затрат, связанное с конфликтом потребностей в управлении сигнальными и трудовыми действиями рук, что, вероятно, повлекло за собой увеличение объема мозга в области, соседствующей с моторной и премоторной корой (гомологичной зоне Брока). Поскольку ранние Homo, регулярно изготавливавшие орудия, носившие их с собой и применявшие в разнообразных ситуациях, не могли не начать испытывать трудности с общением при помощи жестов, выигрыш должны были получить те группы, члены которых научились извлекать максимум пользы из звуковой составляющей коммуникации – и тогда их потомки, архантропы, уже должны были быть в какой-то степени способны к волевому управлению звуком. Можно предполагать, что общение на близком расстоянии с членами собственной группы играло у архантропов все более важную роль – и именно поэтому слух вида-потомка, Homo heidelbergensis, оказался настроен на преимущественное распознавание не только далеко слышных низких частот (как у шимпанзе), но и более полезных для близкого общения высоких частот.
Вероятно, «архантропы вследствие массивности челюстей могли произносить только небольшое число различных выкриков»1225. Может быть, они могли общаться при помощи голофраз, как современные дети, не столько описывая таким образом те или иные ситуации, сколько выражая свои эмоции по их поводу. Косвенным свидетельством этого могут служить данные о мозге архантропов: окончание быстрого роста мозга к годовалому возрасту, по всей видимости, ограничивало время чувствительного периода и, соответственно, возможности освоить сложную коммуникативную систему, небольшие (по сравнению с сапиенсами) лобные доли не давали, вероятно, достаточной возможности для понимания многокомпонентных сигналов.
Потомок архантропов, Homo heidelbergensis, скорее всего, уже владел довольно развитой звучащей речью (адаптации к этому выражены у него достаточно сильно и касаются и речевого аппарата, и слухового анализатора, и возможностей тонкого контроля дыхания). Он использовал те же звуковые частоты, что и современный человек, и, вероятно, в его речи уже существовали фонемные различия. Также, по всей видимости, он мог произносить высказывания длиной более чем в один слог (по крайней мере, ширина позвоночного канала у него была такой же, как у современных людей) и, соответственно, пользовался протограмматикой. Переход же к настоящему языку осуществили уже неоантропы.
Разумеется, не стоит думать, что все изложенное в заключительной части этой главы – истина в последней инстанции. К этой гипотезе, как и к любой другой, следует относиться с должным сомнением. Сомнение порождает желание проверить, и, если гипотеза такую проверку выдержит, это станет весомым подтверждением ее правильности. Если же гипотеза не выдержит проверки, это будет означать, что удалось найти какие-то новые факты, установить новые закономерности, а значит, есть возможность сформулировать новую, более адекватную реальности гипотезу.
