Моментом возникновения языка Бикертон считает появление связей между словами в рамках высказывания, прежде всего – появление аргументной структуры, т. е. разделение глаголов на одно-, двух- и трехвалентные. Это стало возможным благодаря той самой генетической мутации, происшедшей у митохондриальной Евы, в результате которой возник синтаксический анализатор и синтезатор, а также перестроился весь речевой аппарат.
Впрочем, в более поздней работе Бикертон отказывается от идеи макромутации, соглашаясь, что «видообразование – далеко не событие, а, скорее, процесс, который может продолжаться миллион лет и больше»1097, при этом «в природе не существует такой точки, где вы могли бы провести не случайную границу, даже несмотря на то, что, когда процесс начинался, это был один вид, а сейчас их два»1098.
В нынешней (на момент выхода этой книги) теории Бикертона важное место занимает противопоставление «системы коммуникации, характерной для животных», или сокращенно СКЖ (англ. ACS – animal communication system), и человеческого языка. Термин «СКЖ», на мой взгляд, крайне неудачен, поскольку создает иллюзию того, что системы коммуникации, используемые разными видами животных, имеют между собой значительно больше общего, чем любая из них с человеческим языком. А между тем это не так: во-первых, системы коммуникации, развившиеся у разных видов животных, могут кардинально различаться между собой, а во-вторых, многие элементы, встречающиеся в коммуникативных системах животных, имеют параллели в языке (см. гл. 5).
Основным событием глоттогенеза Бикертон считает обретение коммуникативной системой возможности оторваться от «здесь и сейчас». Несколько непонятно, правда, как ему удается совмещать эту идею с идеей СКЖ (якобы общей для всех животных), поскольку он прекрасно знает, что среди СКЖ присутствуют в том числе и системы, позволяющие, подобно человеческому языку, оторваться от «здесь и сейчас» – это системы дистанционного наведения, представленные у ряда общественных перепончатокрылых (медоносных пчел и некоторых видов муравьев) и взятые Бикертоном в качестве образца для начальных этапов глоттогенеза.
Ключевой момент в происхождении языка Бикертон описывает так: начиная с некоторого момента, около двух миллионов лет назад, тогдашние люди, Homo habilis, перешли на питание трупами крупных толстокожих травоядных, до которых они добирались раньше других падальщиков, и это привело к появлению у хабилисов системы дистанционного наведения, обусловившей рост мозга и эволюционировавшей в конце концов в язык. К сожалению, этому пункту теории недостает фактической поддержки – не случайно в этом месте нет ссылок на работы археологов, проводивших раскопки на территории Африки
[76]. Если же в эти работы заглянуть, картина оказывается несколько отличной от той, которую рисует Бикертон. Прежде всего нет надежных подтверждений тому, чтобы хабилисы добирались до падали раньше всех остальных1099, определение того, оставлены ли следы на костях зубами хищного зверя или бактериями, – непростая задача1100; существует гипотеза, согласно которой гоминиды подбирали остатки трапез хищников, но при этом находились и падальщики, обрабатывавшие кости после них1101. Следы орудий, предшествующие следам зубов, можно получить, не только добравшись до туши первым, но и поживившись остатками трапезы крупных кошачьих1102, которые, как известно, оставляют весьма значительную часть туши несъеденной.
Среди расколотых костей в Олдувае (Танзания) преобладают кости взрослых копытных, в основном полорогих, реже – свиней1103; надежные следы поедания крупных толстокожих обнаруживаются лишь у признанных охотников – неандертальцев
[77] (на стоянке Сен-Сезер были найдены кости мамонтов – в количестве 7 % и носорогов – в несколько меньшем)1104. Да, разумеется, можно апеллировать к тому, что туши дохлых слонов и бегемотов не таскали на стоянку, а разделывали на месте1105 (хотя, казалось бы, если можно оставаться у источника пищи некоторое время, это место вполне могло бы превратиться в стоянку, обзаведясь собственной кучей мусора и каменных обломков), и поэтому следы таких трапез никогда не будут найдены – но доказательная сила утверждения, опирающегося на отсутствие данных, невелика.
Разумеется, хабилисы могли питаться дохлыми слонами – Бикертон приводит вполне убедительные сведения в пользу их наличия в те времена в саванне в достаточных количествах, и к этому можно еще добавить факт вымирания крупных падальщиков, приходящегося на это время (см. гл. 4), но, судя по тем костям, применение к которым орудий засвидетельствовано реальными находками, поедание крупных толстокожих занимало, по-видимому, не столь важное место в жизни ранних Homo, чтобы это могло стать причиной радикального изменения коммуникативной системы. Поедание же более мелких животных не требует мобилизации всей группы и, соответственно, формирования системы дистанционного наведения. Кроме того, по мнению археологов, питание копытными вовсе не обязательно должно было означать конкуренцию за них с другими хищниками и падальщиками: существуют аргументы в пользу того, что олдувайские гоминиды могли находить трупы в приречных зарослях, где другие падальщики замечают их позже, и поэтому конкуренция оказывалась не столь высокой1107. Соответственно, можно было обойтись без системы дистанционного наведения, а просто повести группу за собой, как делают некоторые виды муравьев
[78], а также делали шимпанзе в опытах Эмиля Менцеля (см. гл. 5). Для того чтобы заразить группу своей увлеченностью, эмоциональных сигналов, как кажется, должно быть вполне достаточно.
Основной функцией языка Бикертон, как и Хомский, считает обеспечение мышления: чем более сложны мыслительные процессы, тем в большей степени оказывается нужен сложный синтаксис, которому Бикертон отводит ключевую роль в возникновении человеческого языка. Мышление же во многом было направлено на интерпретацию поведения сородичей, становившегося все более и более сложным.
По гипотезе Бикертона, протоязык, состоявший исключительно из слов и лишенный грамматической структуры, давал преимущества лишь при добыче пищи, синтаксис же смог сложиться только в социуме: практика реципрокного альтруизма, по его мнению, вынуждала индивидов к постоянным подсчетам, кто что (и главное – сколько!) для кого сделал, сколько чего и кому должны сделать они сами. Это привело к пониманию семантических ролей, а потом и к закреплению их в синтаксисе. Однако Бикертон здесь не учитывает данные приматологов: практика реципрокного альтруизма есть и у обезьян1108, не имеющих языка, но, как показывают исследования, умеющих вполне четко оценивать, «кто кому сколько должен»1109. Более того, «к настоящему времени получено немало данных о способности животных – главным образом приматов – к взаимозачету не только благодеяний, но и нанесенного им ущерба при „планировании“ поведения относительно других особей своего вида»1110.
