Далее, дети приходят в мир с желанием интерпретировать звуки, произносимые окружающими, как знаки. Для человека вообще характерно стремление во всем видеть знаки, интерпретировать все вокруг. Как пишут Элизабет Барбер и Энн Петерс, «в чем люди сильны – так это в перепрыгивании от исходных фактов к конечным выводам: нам достаточно двух-трех крупиц информации, чтобы построить на их основании модель или правило и увериться, что решение проблемы у нас в кармане и можно переходить к следующей»276. Т. Дикон отмечает, что с тех пор, как человек научился оперировать символами, «мы не можем видеть мир иначе, чем в четких терминах символов… Нам нравится манипулировать миром, укладывая его в прокрустово ложе символов, и, когда мир подчиняется и выглядит соблюдающим символические правила, получившийся результат успокаивает нас, и мы даже находим его красивым»277.
Такое свойство мышления позволяет человеку выучить в раннем детстве огромное количество слов – и это не выработка условных рефлексов: детей, в отличие от дрессированных животных, не приходится награждать за каждое правильное понимание (и употребление) языковых знаков.
У человека имеется желание слышать речь, которую можно понять, – и оно столь велико, что подчас заставляет обнаруживать слова в шумах природы. Например, песня птицы чечевицы описывается обычно как вопрос Витю видел? певчий дрозд зовет Филипп! Филипп! Приди! Приди! Чай пить! Чай пить! С сахаром! Героиня повести Серой Совы «Саджо и ее бобры» слышит в шуме реки «Саджо, Саджо, иди, иди, Саджо, Саджо, в город пойди!». Подобные примеры легко умножить. С. Пинкер признается278, что однажды «услышал» слова в синусоидной волне, генерируемой компьютером. Даже новорожденные младенцы предпочитают звуки речи (включая такие, которые они не могли различать в утробе) неречевым звукам, похожим на речевые по своему тембру и ритмике279. Желание понимать речь развито у человека настолько сильно, что он способен игнорировать нечеткости произношения, отклонения от грамматической нормы, неточные и даже неверные словоупотребления. Последнее, впрочем, может вызвать комментарий, что, мол, говорящий «сказал А вместо Б» (свидетельствующий о том, что, хотя сказано было А, слушающий тем не менее понял, что говорящий имел в виду Б).
Чрезвычайно важно для становления языка присущее человеку стремление к кооперации (в книге психолога Майкла Томаселло280 оно даже рассматривается в качестве главной движущей силы глоттогенеза). Томаселло обращает внимание на то, что люди в гораздо большей степени, чем обезьяны, склонны к кооперации, они могут иметь совместные цели и совместные намерения, общие знания и убеждения. Обращаясь к другому человеку, человек молчаливо предполагает, что собеседник поведет себя кооперативно: поможет, если его попросить, примет информацию, если ему ее предложат, проникнется впечатлением, которым с ним поделились. Поэтому, например, сообщение типа Я хочу пить практически равносильно прямой просьбе дать воды. Когда человек воспринимает обращенный к нему коммуникативный акт (в звуковой или жестовой форме), он вполне готов к тому, что сообщаемая информация релевантна именно для него, а не для сообщающего. Например, если вам укажут рукой в некотором направлении, велика вероятность, что, посмотрев туда, вы обнаружите нечто существенное для себя, но не обязательно для указывающего.
У обезьян, даже обученных языкам-посредникам, коммуникативная установка другая. При анализе «высказываний» обезьян – участниц языковых проектов выяснилось, что подавляющее большинство тех из них, что животные производили по собственному почину, составляют просьбы, тогда как дети – даже самые маленькие – могут не только просить, но и привлекать внимание окружающих к тому, что они в данный момент наблюдают в окружающем мире (см. гл. 3). У человекообразных обезьян, воспитанных людьми, развивается указательный жест, и они с удовольствием показывают экспериментатору то, что нужно для выполнения желания самого животного, но, по данным Томаселло, никогда – то, что было бы полезно только человеку.
Разумеется, некоторые способности к кооперации и бескорыстной помощи другим есть и у шимпанзе (особенно если при этом не надо делиться пищей): в экспериментах Феликса Варнекена и Майкла Томаселло шимпанзе, как и полуторагодовалые дети (еще не овладевшие языком), охотно и по собственной инициативе помогали человеку поднять «случайно» уроненные мелкие предметы (например, бельевые прищепки), которые он «пытался, но не мог» достать281. Но у человека – особенно в том, что касается коммуникации, – соответствующие склонности развиты гораздо сильнее. На этом основаны так называемые постулаты Грайса – максимы, сформулированные Полом Грайсом в 1975 г.282
Согласно Грайсу, в основе человеческого общения лежит принцип кооперации, и в соответствии с ним говорящий должен давать собеседнику не больше, но и не меньше информации, чем нужно, следить, чтобы даваемая информация была релевантной, не говорить того, что не кажется ему правдой или не имеет под собой достаточных оснований, и избегать любых неясностей (двусмысленностей, непонятных собеседнику слов и выражений, излишних длиннот и нарушений порядка).
Грайс формулирует свои постулаты как инструкции для говорящего, но представляется, что они в большей степени отражают позицию слушающего: что бы говорящий ни делал, слушающий поймет его так, как если бы его сообщение содержало ровно столько информации, сколько нужно, эта информация была релевантной, а высказывание – правдивым и недвусмысленным. Такое положение вещей позволяет людям лгать: собеседник, по умолчанию считая информацию правдивой, в норме не стремится ее перепроверять. Вопросы типа не могли бы Вы… оказываются поняты как просьбы: если информация должна быть релевантна, значит, говорящий интересуется возможностями слушающего не просто так, а, скорее всего, с целью добиться немедленного их применения. Поскольку слушающий по умолчанию предполагает, что высказывание четкое и недвусмысленное, он удовлетворяется первым найденным смыслом и не ищет второго – и очень удивляется, когда выясняется, что говорящий имел в виду совсем другое.
В этой связи показателен пример, приводимый Еленой Андреевной Земской, Маргаритой Васильевной Китайгородской и Евгением Николаевичем Ширяевым в книге «Русская разговорная речь»283: «[1] А и Б ранее условились, что вынесут из спальни в коридор небольшой шкаф; [2] в той же спальне стоит большой букет черемухи, который вредно оставлять на ночь в спальне. А к Б: Вынести бы надо//
[34] Б: Ну не сейчас же? А (поняв суть нарушения): Да нет / не шкаф / черемуху// Б к А: Ну конечно / конечно//» (услышав «вынести», Б сразу подумал про шкаф и отреагировал, не попытавшись найти второй смысл, связанный с черемухой).
Как показали исследования, дети по умолчанию считают, что люди говорят на одном и том же языке, поэтому, если некоторая вещь называется неким словом, все должны будут говорить о ней именно так. Гил Дизендрук и Лори Марксон провели такой эксперимент284. Детям показывали два незнакомых им предмета; про один говорили, что он называется кив, про другой – что он «хороший». Потом появлялась кукла Перси (про которую детям было точно известно, что она не знакома с экспериментатором и не слышала разговора про кив) и просила дать ей зот
[35]. Дети давали кукле тот предмет, названия которого им не сообщали, в полной уверенности, что если кукла говорит по-английски, то она наверняка знает, что кив нельзя назвать зотом.
