— И ты не боялась, что местные тебя обнаружат?
— Я спала. Глубоко под городом. Не слышала, как он строился, не видела никого, лежала в темноте. Было хорошо. Потом город жил, а потом опустел. Ничего не осталось, только стены и песок.
— Жители ушли через врата?
Эрта качнула головой.
— Врата были тихими. Никогда не включались. Этот мир — убежище. Шкатулка для сокровища. Тут должно было прятаться что-то драгоценное. Никто бы не ушел. Все умерли здесь, ожидая.
— Ожидая чего?
Женщина удивленно моргнула.
— Когда сокровище придет. Чтобы спрятать его! Но оно не пришло. Все зря.
Если Эрта говорит, что она была здесь до Пожирателей, то счет идет на тысячелетия…
Тысячи и тысячи лет добровольной изоляции. Разве это возможно? Разве такое может нравиться, устраивать и приниматься с легким сердцем?
Я никогда не была одна, всегда могла опереться на кого-то рядом, прислониться к крепкому плечу родителей или друзей, напарников по работе, что хоть и не сразу приняли меня как равную, но в итоге прозвали «талисманом» отряда.
Я даже не могла припомнить момента полного одиночества. Вынужденного, тошнотворного затворничества, на которое Эрта и подобные ей обрекли себя сами.
Разве может живой, пытливый ум не зачахнуть, не покрыться пылью и не превратиться в страшный, темный лабиринт, полный кошмаров?
И со временем не сойдет ли с ума даже самый счастливый отшельник?
Мне вспомнилось, что, когда я только примкнула к воинам магистра, среди его людей был странный малый, Артос. Нелюдимый, замкнутый, но умелый, натренированный и способный дать отпор любому бойцу.
Относились к нему настороженно, даже враждебно, но Артос свое дело знал, как никто другой. Ни с кем не разговаривал, рта не раскрывал, даже когда ему задавали прямой вопрос, и только магистр мог добиться от этого молчуна хоть какого-то ответа.
— Всегда один, — говорил он. — Никогда не позволяй себе стать такой же одинокой, Флоренс. Это будет началом конца.
— Но вы тоже одиноки.
— Я? Нет, Канарейка, ты ошибаешься, — магистр улыбался, но его глаза оставались холодными и темными. Мужчина думал о чем-то своем, пока говорил. — У одиночества разные степени. Я окружен людьми: отцом, сестрой, воинами и подчиненными, заказчиками. Я всегда на виду у кого-то, кто-то всегда проникает в мое личное пространство, тормошит, дергает за рукав и подходит ближе, чем мы договорились.
— Ой, простите…
Магистр вяло отмахнулся. Его лицо помрачнело, а под глазами залегли глубокие тени.
— Артос из другой категории, — голос мужчины просел и скрипнул, отдавшись в душе тяжелой болезненной вибрацией. — Он здесь, рядом с нами, но бесконечно далек от всего людского. Его одиночество — это комната без света, где все окна и двери он наглухо забаррикадировал. И когда люди так сильно ограждают себя от мира, они гаснут и вянут. И забавы у них становятся совсем не такими, как у нас с тобой. Это темные игры, суть которых нам не понять.
И магистр оказался прав.
Через месяц Артос был казнен за жестокое убийство напарника, с которым его отправили в колонию на Рокуле 6.
Магистр пустил ему пулю в голову.
Сам осудил, вынес приговор и привел его в исполнение.
А Артос только широко улыбался, когда дуло пистолета качнулось перед его лицом, раскрыл рот, но не произнес ни слова, будто передумал в последний момент.
Из размышлений меня вырвал тихий смешок Эрты. Она рассматривала меня пристально, как диковинную зверушку, и широко улыбалась.
— Мыслишь как человек, — проговорила она тихо и склонила голову набок. — Не совершай ошибку. Не сравнивай. Мы — другие. Мы рождены, чтобы быть одни. Слишком больно… вместе.
Искривленный палец постучал по влажному лбу.
— Мы все слышим. Нам не нужны личные встречи. Мы знаем. Чувствуем.
— Так давно здесь, и никто не узнал? — вопрос Ши звучал насмешливо, она открыто ставила под сомнения слова Эрты, но женщина даже бровью не повела.
— Мы хорошо прятались. Спали, вели себя тихо. Избегали контактов, пока…
— …Пока один из вас не связался с камкери.
Эрта кивнула.
— Он молод. Любознателен, но не без изъяна. Всегда есть какой-то изъян, хотя бы один на сотню рожденных.
— Какой же?
— Слабый дар, — женщина передернула угловатыми плечами и поморщилась ни то от отвращения, ни то от ужаса. — Плохо слышал мысли, не мог чувствовать. Был совсем одинок.
— И никто не пытался выйти с ним на контакт? Помочь?
— Мы не могли ему помочь.
— Вы его просто бросили, — Ши вскинула подбородок и скрестила руки на груди. Вся ее поза, хищный взгляд серых глаз, даже крохотная складка у сжатого рта выражали неодобрение.
— Осуждаешь. — Эрта утверждала, а не спрашивала, а в ее голосе я не уловила ни единого намека на попытку оправдаться. И никакого сожаления. — Человек не поймет. Я не обижаюсь. — Женщина оторвала от стены крупного жука и самозабвенно захрустела, а мне пришлось бороться с новой волной тошноты.
— Он хороший, но неполноценный. Он отравлен и не может сдержать голод. И даже если он не слышит нас, то мы слышим его.
— Ты можешь сказать, где он?
Эрта неопределенно пожала плечами.
— Я могу показать. Мы только видим, но не назовем.
— Тогда покажи. — Ши подалась вперед и ухватила женщину за руку. — Покажи, где он.
Комната перед глазами пошла рябью и расплылась в стороны, уступив место усыпанной звездами черноте. В голове стало тесно для собственных мыслей: чужая несгибаемая воля занимала все свободное пространство, ввинчивалась в виски ледяными иголками и безжалостно сдавливала затылок когтистой лапой. Из-за набежавших на глаза слез я едва ли могла что-то различить, пока сбоку не заметила тусклое красноватое свечение.
Повернув голову, я рассмотрела четыре звезды, жавшиеся друг к другу как котята в корзинке.
Кратная звездная система?
Картинка мигнула, растянулась как резина и отъехала в сторону, чтобы показать темную, почти черную планету. Ее было легко пропустить, ведь отсюда звезды казались крохотными, не больше ногтя на мизинце. Поверхность планеты мелко вибрировала и изгибалась, как живая. Будто под туго натянутой кожей колотилось гигантское сердце.
Матово-черный бок вздулся, пошел мелкими белесыми волдырями и через секунду разошелся в стороны, треснул как надрезанная ткань, обнажая багрово-красное темное нутро.
Я могла поклясться, что чувствую запах гнили и тления.
Голоден…
Голос шелестел прямо в голове, в самой сердцевине, вызывая непреодолимое желание зажать уши руками.
