— А, вот ты где? — сказал я. — Ты все время стояла тут?
— Да-а.
— Слышишь, Юнн плачет?
Она кивнула и взглянула наверх.
— Нам надо пойти к ним с мамой. Идем, — сказал я и взял Хейди за руку.
— Не хочу, — тут же ответила она. — Не хочу за руку.
— Хорошо. Тогда садись в коляску.
— Не хочу в коляску.
— А на ручки? Давай понесу тебя.
— Не хочу понесу.
Пока я ходил за коляской, она залезла на заборчик. Ванья села на землю. На горке Линда вышла из ресторана и махала нам рукой, чтобы мы поднимались. Юнн кричал не переставая.
— Я не хочу ходить, — сказала Ванья, — у меня ножки устали.
— Ты сегодня еще никуда не ходила. С чего они вдруг устали? — спросил я.
— У меня нет ножек. Неси меня на ручках.
— Нет, Ванья, что за глупости. Я не могу тебя таскать.
— Можешь.
— Хейди, садись в коляску, и пойдем.
— Не буду коляску.
— Но-о-о-жек не-е-ет! — Ванья перешла на крик.
Мне в голову ударила ярость. Первый импульс был схватить их под мышки и понести. Я много раз бывал в этом положении — шел с непроницаемым лицом и двумя орущими брыкающимися детьми под мышками мимо прохожих, неизменно пялящихся на нас во время подобных сцен с таким интересом, как если бы на мне был костюм шимпанзе.
Но сейчас я совладал с собой.
— Ванья, а в коляску ты можешь сесть?
— Если ты меня поднимешь и посадишь.
— С какой стати? Давай сама.
— Нет. У меня ножек нет.
Не сдайся я, мы бы стояли там до утра, потому что хотя у Ваньи терпенья ни на грош и она пасует перед малейшей трудностью, зато она несгибаемо упряма, когда хочет настоять на своем.
— Хорошо, — сказал я и посадил ее в коляску. — Ты опять победила?
— А что я победила?
— Ничего, — ответил я. — Хейди, иди на ручки.
Я снял ее с забора и после нескольких ее фарисейских «нет» и «не хочу» двинулся наконец вверх по дорожке с Хейди на руках и Ваньей в коляске. По пути вытащил из песка Хейдину мышь, отряхнул и сунул в сетку под коляской.
— Не знаю, что с ним такое, — сказала Линда, когда мы дошли до нее. — Вдруг стал кричать. Может быть, оса укусила. Вот, посмотри…
Она задрала на Юнне свитер и показала мне красное пятнышко у него на пузе. Юнн вырывался как мог, лицо побагровело, и волосы уже взмокли от крика.
— А меня слепень укусил, — сказал я. — Возможно, его тоже. Сейчас мы все равно ему ничем не поможем. Посади его лучше в коляску.
Но и в коляске, пристегнутый ремнями, он вопил, выгибался и возил подбородком по груди.
— Пойдем-ка мы в машину, — сказал я.
— Да, только переодену его. Я видела переодевалку внизу.
Я кивнул, и мы пошли вниз. Мы пробыли здесь несколько часов, солнце спустилось ниже, и что-то в свете, которым оно наполняло лес, напомнило мне о летних днях дома, когда мы в детстве под вечер ехали с мамой и папой купаться на океанскую сторону острова или сами, одни, спускались на мыс за домами. На секунду меня захлестнули воспоминания, не конкретные истории, а запахи, настроение, ощущения. Как солнце, днем белое, нейтральное, к вечеру набухало соком, отчего все краски отливали в черноту. Как же бежалось тогда в семидесятые по лесной тропинке среди тенистых деревьев! А потом нырнуть в пересоленую воду и доплыть до Йерстадхолмена. Cолнце подсвечивает камни, и они золотятся. Между ними торчит сухая, жесткая трава. И ощущение бездонности моря под гладкой коркой воды, темной от тени утеса. И скользящие в воде рыбы. И деревья над нами. Тощие ветки трепещут на легком закатном ветру. Тонкая кора, гладкое, похожее на ногу, дерево внизу. Зелень листвы…
— Вот она, — сказала Линда, кивнув на маленькое восьмиугольное деревянное строение. — Ты здесь подождешь?
— Мы потихоньку пойдем к машине.
В лесу, но с нашей стороны ограды, стояли два вытесанных из дерева тролля. Они призваны были оправдать название «Сказочная страна».
— Смотри, топтен! — закричала Хейди. «Топтен» — это томтен, шведский Дед Мороз, он же норвежский ниссе.
Хейди давно им заинтригована. В разгар весны она все еще говорила, показывая пальцем на веранду, откуда он появился на Рождество, что «топтен ходил», а беря в руки подаренную им игрушку, всегда сначала сообщала, что «топтен дал». Кем она его считала, было не очень понятно; например, когда она по нашему недогляду увидела на Святках у меня в шкафу костюм, в котором ниссе приходил к нам на Рождество, то не удивилась, не рассердилась, все обошлось без разоблачений — она просто показала пальцем и закричала «Топтен!», мол, вот он где переодевался; когда на рыночной площади у дома нам встречался старик-бездомный с седой бородой, она привставала в коляске и вопила во все горло «Топтен!».
Я наклонился и поцеловал ее в пухлую щечку.
— Без целуев! — сказала она.
Я засмеялся.
— Можно я тогда тебя поцелую, Ванья?
— Нет! — сказала Ванья.
Мимо нас немногочисленным, но непрерывным потоком двигались люди, в основном во всем светлом: в шортах, футболках, сандалиях; на удивление много полных, и почти ни одного прилично одетого.
— А мой папа в тюрьме! — с удовольствием завопила вдруг Хейди.
Ванья повернулась в коляске.
— Нет, не в тюрьме! — сказала она.
Я снова рассмеялся и остановился.
— Надо маму подождать, — объяснил я.
«У тебя папа — в тюрьме», — так говорят дети у Хейди в саду. Ей кажется, что это похвальба выше не придумаешь, и она говорит так, когда хочет похвалиться мной. Когда мы последний раз уезжали с нашей дачи, Хейди, как рассказала Линда, похвасталась так даме, сидевшей за ними в автобусе. «А мой папа в тюрьме!» Поскольку меня там не было — мы с Юнном остались стоять на автобусной остановке, — то неопровергнутое утверждение так и повисло в воздухе.
Я наклонил голову и рукавом футболки стер пот со лба.
— Папа, еще билет дашь? Еще игрушка? — спросила Хейди.
— Нет, конечно, ты уже выиграла мышку.
— Ну еще!
Я отвернулся и увидел, что к нам идет Линда. Всем довольный Юнн спокойно сидел в коляске в своей панамке.
— Все в порядке? — спросил я.
— Вроде бы. Я промыла укус холодной водой. Но Юнн устал.
— Поспит в машине.
— А сколько сейчас времени, не знаешь?
— Примерно полчетвертого, наверно.
— Дома будем в восемь?
— Где-то так.
